Белов В.И. РАССКАЗЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ Том второй Повести, рассказы МИШУК (Сказка для Анюты) В темном лесу жил Медведь. Каждый день собирал он ягоды и всякие вкусные корешки. Тем и питался. Хорошо летом в лесу, тепло и сытно! Иди, куда хочешь, спи у любого пенька. А зимой холодно, голодно, нигде ни живой души. Ложись под снег да лапу соси, ничего не растет. Зима долга. Мороз такой, что носу из берлоги не высунешь. Надоела Медведю такая жизнь как горькая редька. Взял топор да и срубил новый сосновый дом. Сел на лавку и говорит сам себе: — Чего я раньше-то думал? Давно бы надо дом выстроить. Живет Медведь в новом дому, и стало ему скучно. Думает: «Как дурак, без жены живу. Целый день один да один». Лапы в речке помыл, шерсть за ушами пригладил. И пошел в лес искать Медведиху. Спрашивает у нее: — Пойдешь, Медведиха, жить ко мне? У меня дом новый, очень теплый. Она говорит: — Ежели обижать будешь, ни за что не пойду! Мне, Михайло, и одной хорошо. — Как не стыдно про меня такие слова говорить? — обиделся Медведь. — Да спроси в лесу кого хочешь, никто про меня худого не скажет. Повернулся и пошел прочь. Только сучки затрещали. Даже не сказал «до свидания». Медведиха всполошилась: — Михайло Иванович, погоди! — Чего? — обернулся Медведь. — Экой обидчивый, и сказать ничего нельзя. Медведь остановился и говорит: — Пойдешь, так пойдем, а не пойдешь, так живи одна. Мне долго разговаривать некогда. — Пойду. — Так бы сразу и говорила. Пришли они в дом. Медведь дров наколол, воды наносил полнехоньку кадку. Медведиха половицы вымыла чисто-начисто. Печь истопила, пирогов напекла. Стали они жить-поживать, добра наживать. А время пришло, родился у них сынок Мишук. Этот Мишук сразу начал по-своему жить. Такой разгильдяй— ни мать, ни отца не слушает. Каши дадут — не ест. Лапу в горчицу сунет, по столу размажет. Лапа мокрая, вся в горчице. Он из дому выбежит — р-раз! Изо всех сил лапой об угол, чтобы горчицу сшибить. Расшибет лапу чуть не до крови и сунет в рот. А горчица горькая, он и давай реветь. Будто кто виноват. За водой пошлют — не идет. Чай пить сядут — не хочу! И это неладно, и то нехорошо. Медведь весь день в лесу на работе. Ему за сынком глядеть некогда. Семью надо поить-кормить. Медведиха сыну говорит: — Ты, Мишук, совсем отбился от рук. В кого такой уродился? Никакого сладу с тобой нет. Один раз у нее терпение кончилось. Нарвала за домом крапивы и настегала его по заднему месту. Такая была крапива жигалистая, что Мишук аж прискочил. И так разобиделся, что убежал в лес. Медведиха его кличет: — Иди домой, кому говорят! Мишук сидит под кустом и думает: «Я еще и дальше уйду. Будете знать». — Иди домой! — зовет Медведиха. Мишук встал и от дома прочь. Идет по лесу, еще пуще сам себя жалеет. А в лесу такая теплынь. Солнышко светит. Пахнет вкусно: то сухой хвоей, то зеленым листом. Мишук успокоился маленько. Хотел было повернуть обратно к дому, но опять вспомнил обиду. «А чего она крапивой хлещется?» — подумал он. И пошел дальше назло всем. Кого хотел проучить, не знает и сам. Конечно, если бы есть не хотелось… И еще кабы дом-то за тобой шел: идешь — и дом за тобой. А дом стоит на одном месте. Тут волей-неволей вспять повернешь. Только хотел из лесу Мишук вернуться, вдруг бежит Заяц. Сперва Заяц отскочил в сторону. Потом увидел, что Мишук и сам боится, давай наскакивать то с одного боку, то с другого — Гляди! — говорит Заяц. — Ежели драться будешь, попадет хуже! Сразу заплачешь! А Мишук не думал ни о какой драке. Глядит на Зайца, не знает, что и сказать. Заяц немножко одумался и сел на пенек. Спрашивает: — Ты чей? — У меня мама Медведиха, — тихо сказал Мишук. — Знаю, что Медведиха. А отец? — Медведь. — Это который толстый такой? Я сразу так и подумал. — Он не толстый, — обиделся Мишук. Стало тихо в лесу. Только осинник шелестел от теплого ветерка. — Чего у тебя уши такие длинные? — спросил Мишук. Заяц потрогал свои уши. Подумал и говорит: — А у нас капусту садили! Мишук не знал, что делать дальше. — Знаешь чего? — сказал Заяц. — Давай наперегонки. Вон до того пенька! — Давай, — согласился Мишук. И они побежали наперегонки. Заяц добежал намного быстрей. Мишук даже вспотел. И опять стало скучно. Жарко. Заяц сказал: — Давай вон еще до той горушки. — Давай, — согласился Мишук. А сам думает: «Эх, был бы с собой самокат, я бы показал этому Зайцу». — Только я сейчас не впрямь побегу, — сказал Заяц. — Ты по дороге беги, а я кривулять начну. Может, и ты первый тогда прибежишь. Бежит Мишук что есть духу, ничего не видит, не слышит. Только бы первому. Добежал до горушки — нет Зайца. «Ага, — думает. — Я быстрей добежал». А Зайцу стало просто неинтересно. Прыг-скок, прыг-скок — сюда и туда. По всему лесу. Только лапы мелькают в воздухе. Обидно Мишуку. Побежал напролом через все заросли. Налетел на дерево, ушибся. А Заяц знай помахивает. Убежал неизвестно куда, вернулся. Мишук за ним. Бегали, бегали, оба очень устали. — Домой хочу, — вздохнул Мишук. — И я тоже, — признался Заяц. — А дорога где? — Теперь я и сам не знаю, — сказал Заяц. — Была тут, а нету. Искали, искали — дороги нигде нет. В лесу стало темнеть. Солнышко закрыла большая черная туча. Вскоре зашумел ветер, деревья начали скрипеть и качаться. Гром загремел. Стало так жутко, что оба даже зажмурились. Заяц открыл один глаз, думал — все прошло. Ничего подобного! Стало еще темнее. Запокрапывал дождь, гром все ближе и ближе. — Знаешь чего? — заикнулся Заяц. — Ты по деревьям умеешь лазить? — Ага, — сказал Мишук. — Надо залезть на дерево, дом посмотреть. Они нашли большую суковатую сосну. — Она качается! — испугался Мишук. — Ну и что? Ты полезай, я тебя подсажу. Заяц уперся в землю всеми лапами и подставил спину. Но Мишук оказался такой тяжелый, что Заяц заверещал: — Ой-ой, слезай! Мишук зашел с другой стороны. Он увидел на сосне большой сук. Совсем низко. Кое-как добрался до этого сука. Дальше было много сучьев, и Мишук полез как по лесенке. Он боялся глядеть вниз. Заяц подбадривал его с земли: — Лезь еще, лезь еще! Я не убегу. Вот ни за что не убегу! Мишук долез чуть ли не до самой вершины. Дальше были уже совсем тонкие веточки. Сосна качалась от ветра, наверху было холодно. Мишук поглядел вокруг. Везде шумел один лес. Лес и лес, куда ни посмотришь. Лишь в одной стороне сверкали зеленые молнии. — Видно чего? — спросил Заяц. Но Мишук не услышал. Грянул такой гром, что зазвенело в ушах. Мишук обхватил дерево лапами. — Слезай! — услышал он Заячий голос. Легко сказать — слезай! Сзади-то глаз нету, только хвост. Ничего не видно, да и сучья стали скользкие от дождя. Везде шумело, гремело, сверкало. Мишук нащупывал задними лапами сучья и кой-как спускался все ниже и ниже. Вот и последний сук. Бах! От грома у медвежонка ослабли сразу две лапы. Он бухнулся на землю. Хорошо, что внизу был мох! Заяц тоже был весь мокрый. От воды он стал еще меньше. Оба тряслись от страха и холода. Сидят под сосной, мокрые, голодные и холодные. Всеми брошенные. А вокруг один только лес, да темная ночь, да грохот, и проливной дождь. Гроза ушла в другие места, но наступила ночь. Заяц с Мишуком прижались друг к дружке. Уснули и спят. У обоих шерстка обсохла. Утром стало светло — спят. Солнышко поднялось, с одного боку пригрело — спят! Вдруг пробудились оба. Сразу стало очень весело. — Знаешь чего? — говорит Заяц. — Давай лучше не будем реветь. — Не будем, — согласился Мишук и всхлипнул. — Вот ни за что, ни за что! Лучше будем вместе дорогу искать! — Вместе, — повторил Мишук и проглотил слезы. Они снова пошли искать дорогу. А лес был такой глухой, такой незнакомый! Коряги торчали на каждом шагу. Мишук чуть не проколол одну лапу острым сучком. Шли весь день и совсем ослабели. Что делать? Страшно. Забыли про уговор. Сели под елку и заплакали. — У-у-у-у, — ревет Мишук. — И-и-и-и, — заливается Заяц. Недалеко от этого места жил Еж. Он только хотел прилечь после обеда, вдруг слышит: в лесу рев. Да еще в два голоса. Сразу весь сон как рукой сняло, побежал на выручку. Увидел Зайца с Мишуком, спрашивает: — Чего плачете? Заблудилися? Заяц и Мишук перестали реветь. — Плохо ваше дело, — говорит Еж. — Я дорогу тоже не знаю. Задумались все. — Вот что, — говорит Еж. — Надо нам искать Лису Патрикеевну. Та все на свете знает. Она дорогу покажет. — Не надо нам Лису! — воспротивился Заяц. — Ну, тогда не знаю, что делать, — сказал Еж. — Больше ничего не могу посоветовать. — А где Лиса-то живет? — спросил Мишук. — Покажу, — говорит Еж. — Вот бегите до речки, потом влево, а там будет тропка. Прямо к ней. Только не говорите, что меня видели. Мишук пообещал, что не скажет. Заяц поежился, поежился, да что делать? Побежал следом искать Лису только вышли на тропку, а Лиса и сама тут как тут. Подол подобрала, идет и поет: — Уродилася я как в поле былинка… Заяц прижал одно ухо, говорит Мишуку: — Давай спрячемся! Мишук его не слушает, прямо к Лисе: — Тетя Лиса, тетя Лиса! — Здравствуйте! — говорит Лиса. — Что это вы мокрые эдакие? — Мы заблудились! — Ай-яй-яй, как нехорошо. — Не знаем, где дорога домой… Лиса говорит: — Покажу, как не покажу. Только сперва ко мне домой сходим. Ведь вы, наверно, голодные. А я ходила к Медведихе дрожжей занимать, гляжу: ушки из куста выглядывают. Лиса погладила Зайца по голове. Заяц прижал оба уха сразу. Зажмурился. Потом все пошли домой к Лисе. У Лисы забор высокий, калитка крепкая. — Ты, Зайчик, сперва уток ощипли, потом обедать будем, — говорит Лиса. — М… м… мне бы… Я бы лучше морковку полоть! — сказал Заяц. Он даже заикаться начал, до того ослаб. — Морковку Мишук выполет, — не согласилась Лиса. — Я пока за растопкой к Дятлу схожу. Закрыла калитку на замок, ключ спрятала в карман передника. И сама ушла. — Пропали мы теперь, — сказал Заяц и горько заплакал. * * * Тем временем Медведиха дома всполошилась. Вторые сутки сынка нет, шутка ли? Медведь говорит: — Никуда не девается. Есть захочет — придет. Медведиха заругалась еще пуще: — Ты такой и есть! Сынка нет, а тебе хоть бы что! Медведь молчит. День проходит. Второй. Нет и нет Мишука. Медведиха заплакала в голос. Медведь и сам видит, что дело плохо. Пошел искать. Идет по лесу, кричит. Нет Мишука. Лису встретил, поздоровался. Спрашивает: — Не видала ли, Патрикеевна, сынка моего? Ушел, третий день дома нету. — Нет, Михаило Иванович, не видела, — говорит Лиса. — Не видела и врать не хочу. — Ну, до свиданья коли. — До свиданьица. Расстроился Медведь, пошел по лесу дальше. Кричит, ухает. Никого нет, один лес шумит. Вдруг бежит навстречу Ежик, похрюкивает. — Здравствуй, Медведь! — Здорово, Еж Ежович, не видал ли сынка моего? — Видал, третьего дня, — говорит Ежик. — Заблудились оба с Зайцем. Я их к Лисе направил. — Ну, спасибо! — Не на чем. Медведь пришел к Лисе, у ворот стукается. Лиса вышла. — Это ты, Михайло Иванович? — Я! Говори сразу, у тебя Заяц с Мишуком? — Гостят, у меня гостят! Медведь рассердился, чуть ворота у Лисы не выломал. — Почему обманываешь? Спрашивал — не сказала. — Ах, Мишель, я такая стала рассеянная, такая рассеянная. — Отпирай! — рассердился Медведь. Лиса испугалась, ворота отперла и впустила Медведя. Пока они в избу входили, Заяц из ворот как выскочит. И в кусты. — Уж такой он у тебя хороший, такой воспитанный, — говорит Лиса про Мишука. — Каждый день собираюсь домой свести, да все забываю. Мишук как увидел отца, так и бросился к нему. Плачет от радости, а голоса не слышно. Лиса заставляла его в жару полоть морковку, потом поила одной холодной водой. От этого и голос пропал. Даже реветь было нельзя. — Да хоть бы чаю попили, — говорит Лиса. — Я самовар поставлю. — Не требуется! — рявкнул Медведь и хлопнул воротами. — Пойдем домой, сынок. А Заяц где? Лиса всплеснула руками: — Такой бессовестный, такой бессовестный! Убежал. Хоть бы за квартиру спасибо сказал. — Не ври! — высунулся из кустов Заяц. — Сама-то больно хороша. — Молчи, фулиган! — Ох, Лиса, — вздохнул Медведь. — До чего ты стала хитра, что и про совесть забыла. Взял сынка за лапу и повел домой. Заяц бежал с ними то сзади, то спереди. Тоже охрип, но все равно прыгал очень высоко. — Сам добежишь теперь? — спросил Зайца Медведь. — Добегу, — сказал Заяц и ускакал в свою сторону. Медведь привел медвежонка домой. Медведиха от радости пироги сильно пересолила. Не знала, что и делать: то ли в печке заметать, то ли самовар ставить. Ах, как хорошо было дома! МАМИНА ДОЧКА Утром Катюша проснулась первая. Она вспомнила, как с мамой и братиком ехала в деревню к бабушке. Братика звали Антоном. Сначала ехали на паровозике, потом на мотовозике. Потом ехали на машинке, потом на лошадке. Ух, как долго они ехали! И вот теперь Катюша жила с мамой и братиком в деревне у бабушки. А дедушка все время ходил в лес. Однажды он принес живого зайчонка. Антон и Катюша потчевали зайчонка конфетой, а зайчонок есть не стал и ускакал в траву. — Мама, отчего убежал зайчик? — спросила Катюша. Мама ничего не сказала. Она долго обнимала Катюшу. Антон еще спал. Мама подошла к нему и тихонько, чтобы не разбудить, поцеловала его. — Мама, — спросила Катюша, — а я твоя дочка? — Конечно, Катюша мамина дочка. А мама бабушкина дочка. Катюша нахмурила бровки и сказала: — Нет, мама, ты не дочка. Ты мама. — Ну, хорошо, Катюша. Только ты бабушку тоже слушайся. А я поеду искать нашего зайчика. Мама очень крепко прижала к себе Катюшу и заплакала. — Тебе жалко зайчика? — Да, — ответила мама, — мне жалко зайчика, я поеду его искать, а Катюша пусть бежит к бабушке. Ладно, доченька? Дедушка тоже поехал искать зайчика. Катюша стояла с бабушкой на крылечке и долго махала рукой. А братик Антон так и не проснулся. РАДУГА Целое утро Катюша помогала бабушке. Потом она подошла к зеркалу и надела мамину соломенную шляпу. — Бабушка, смотри, я уже до шляпы выросла! Бабушка поглядела и увидела, что Катюша и правда до шляпы выросла. Солнышко поднялось высоко-высоко. На небе собирались жуткие синие тучи. Катюша боялась грома, но гром затих, и синие тучи ушли за деревню. А бабушка и Катюша пошли полоть морковку. Антон выспался и прибежал к ним на речку. Кашу он почти никогда не ел, а суп и подавно. Начал жалобным голосом просить шоколадку. Бабушка сначала ничего не говорила. Она думала, что он перестанет, и вымыла ему нос прямо из речки. Антон стоял у грядки и хныкал: — Дай шоколадку, дай шоколадку. Дома бабушка выставила из печки суп и кашу, накрыла стол чистой скатертью. Стали обедать. — Вымой руки, садись за стол, — сказала Антону бабушка. Антон даже ухом не повел, просит и просит шоколадку. Даже зареветь хотел, но раздумал. После обеда Катюша стала делать кровать зайчику. Антон так и не стал есть суп и кашу. Пришлось бабушке доставать из шкафа конфету. — Где я тебе столько конфет напасу? — сказала бабушка. — В магазине, — сказал Антон. — А магазин откуда конфеты берет? — спросила бабушка. Антон задумался. Он ведь не знал, откуда магазин берет столько конфет. Бабушкин суп остыл и каша тоже Конфета была очень вкусная. Бабушка убрала суп с кашей и села к окошку пришивать пуговицу к Антоновой куртке. Антон доел свою конфету и поглядел на бабушку. — Видишь, вон радуга-дуга какая? — сказала бабушка— Вся она из конфет выложена, из розовых да зеленых. Ежели кто добежит до нее, бери конфет, сколько хочешь. Очень хитрый был этот Антон. Надел он куртку с новой пуговицей и начал проситься гулять. — Иди, только недолго бегай да козла не дразни, — сказала бабушка. Вышел Антон на крыльцо. Один конец радуги за речку перекинулся, а другой уперся прямо в Антонову тропку. Побежал Антон скорей к радуге. Босиком по теплой травке. Радуга была совсем рядом, у большого камня, около ржи. Бежит Антон, торопится. Добежал до большого камня. Глядит, а радуга передвинулась к полевому ручью. Добежал до ручья, а радуга уже у стогов. Добежал до стогов, а радуга оказалась у ольховых кустов. В кустах Антон еще ни разу не бывал, бабушка не пускала. Осмелился, побежал. В то время радуга стала неяркая, а потом и вовсе потерялась. Оглянулся Антон, а и там тоже нет радуги. Пришлось бежать обратно домой. Устал Антон. Долго добирался до деревни. К радуге-то под горку бежал, было легче, а обратно хуже стало. Наконец вот и бабушкин дом. Бабушка, конечно, не знала, что Антон бегал за радугой. — Что, Антошенька, хочешь, я тебе супчику налью? — спросила она. Обрадовался Антон. Всю тарелку супу съел, а потом и кашу. Вкусная была каша. Антон уплетал ее за обе щеки и даже не замечал, как ноги у него сами качались под лавкой. Он решил, что завтра обязательно догонит радугу. В это время приехал дедушка. Он приехал домой без мамы и сказал, что зайчик живет очень далеко. Поэтому мама вернется завтра и вместе с зайчиком. — Завтра? — спросила Катюша и хотела заплакать. Ей стало очень тоскливо. — Завтра, Катюшенька, — сказал дедушка. Он усадил Катюшу к себе на колени и погладил ее по волосам. — Вот слушай-ка сказку про комара долгоногого. Катюша вздохнула и стала слушать. Дедушка рассказывал: — Утром родился в поле родничок. Только солнышко поднялось, еще и трава не обсохла, а зеленая пчелка уже летит на работу — сок с цветов собирать. Говорит пчелка роднику: — Родничок, родничок, ты откуда взялся? — Буль-буль-буль, я не знаю, я еще маленький. — Родничок, родничок, — говорит пчелка, — дай водицы попить. — Буль-буль-буль, пей досыта, пожалуйста. Напилась пчелка, сказала спасибо и улетела. Родничок веселее забулькал, и солнышко выше поднялось. Летит птичка-синичка. Увидела родничок и спрашивает: — Родничок, родничок, ты откуда взялся? — Буль-буль-буль, пила меня зеленая пчелка, у нее и спрашивай. — Дай, родничок, водицы попить. — Буль-буль-буль, пей досыта, пожалуйста. Сказала птичка-синичка спасибо и улетела по своим делам. Родничок еще глубже стал, еще светлее. Поднялось и солнышко выше, стало совсем тепло. Бежит зайчик — серые ушки. Увидел родничок и спрашивает: — Родничок, родничок, ты откуда взялся? — Буль-буль-буль, пила меня пчелка, потом птичка-синичка, у них и спрашивай. — Дай водицы попить. — Буль-буль-буль, пей досыта, пожалуйста. Попил зайчик, сказал спасибо и ускакал по своим делам. Еще шире стал родничок, знай булькает. А солнышко на самый верх поднялось, в поле жарко стало. Идет мимо Маша с ведерком. Увидела родничок и говорит: — Родничок, родничок, ты откуда взялся? — Буль-буль-буль, пила меня зеленая пчелка, потом птичка-синичка, потом зайчик — серые ушки, у них и спрашивай. — Дай водички попить. — Буль-буль-буль, пей, пожалуйста. Попила Маша воды ведерком, сказала спасибо и убежала по ягоды. Совсем глубокий стал родничок. Идет мимо с покоса дедушка с котомкой, увидал родничок и спрашивает: — Ах, какой родничок хороший, откуда такой взялся? __ Буль-буль-буль, пила меня зеленая пчелка, потом птичка-синичка, потом зайчик — серые ушки, потом и Маша с ведерком. У них и спрашивай. — Дашь водицы попить? __ Буль-буль-буль, пей досыта, пожалуйста. Попил дедушка водицы, посидел на травке, сказал спасибо и пошел дальше. Еще шибче забулькал родничок, еще чище стала вода. Трава расступилась вокруг, обогнула родничок веселая тропка. Вдруг летит болотный комар. Не спросил ничего, напился воды, спасибо не сказал и сидит на листке. Ногу отставил в сторону. Долго так сидел, потом спрашивает: — А ты откуда взялся? — Буль-буль-буль, пила меня зеленая пчелка, птичка-синичка, зайчик — серые ушки, Маша с ведерком, дедушка с котомкой. — Экой ты родник, — говорит комар, — всех подряд водой поишь. На всех не напасешься! Сказал и улетел на болото. Начало солнышко садиться. Летит пчелка домой с поля, устала сок собирать: — Можно водицы попить? — Буль! На всех не напасешься. Улетела зеленая пчелка, летит птичка-синичка: — Можно водицы попить? — Буль! На всех не напасешься. Пробежал зайчик — серые ушки, прошла Маша с ягодами, прошел с покоса дедушка с котомкой — никому родничок не дал водицы попить. А солнышко все ниже, ниже, трава все выше, потерялась тропка в траве. Затянула водицу сначала зеленая ряска, потом появился и мокрый мох. — Буль! — сказал родничок и заглох. Не стало в поле родничка, одно топкое место — раздолье всем комарам. — Вот какой попался комар, — закончил дедушка свою сказку. Уже село за лес солнышко. Катюша спала у дедушки на коленях. Ей снились мама и зайчик — серые ушки. МЫШОНОК, БАБУШКА И КОТ Катюшу уложили спать. Но Антон спать наотрез отказался. Он слушал сказку о родничке до самого конца. Бабушка уложила Катюшу рядом с собой, а дедушка с Антоном легли на другую кровать. Антон все не спал и пинался ногами. Антон глядел в потолок и думал. Вдруг дедушка нечаянно захрапел. Да так громко, что и сам пробудился. — Дедушка, — громко сказал Антон, — расскажи еще про комара. — Видишь, — сказал дедушка, — я про комара-то больше не знаю. Вот ежели про мышонка… — Про мышонка, — тихо повторил Антон. — Ты только не лягайся, — добавил дедушка. Антон перестал лягаться и начал опять слушать. — Жил-был мышонок под полом, — рассказывал дедушка. — Маленький такой, даже усов у него не было. А когда усишки выросли, мышонкова мама и говорит: «Ну, сынок, теперь ты большой. Живи сам, ищи пропитание». Остался мышонок сам себе хозяин. Под полом брюква лежала. Первое время мышонок и грыз ее потихоньку. Потом стала брюква совсем несладкая, выпустила белые росточки. Как дальше жить? Темно. Только одна щелка светится, и ни одной настоящей дырки. Хотел в эту щелку пролезть — ничего не выходит. Туда-сюда — нет прохода. Начал мышонок грызть половицу, зубы у него были вострые. День грызет, второй грызет. Даже по ночам не спал, а путь себе проложил. Вылез наверх, огляделся. Батюшки, свету-то сколько! Солнышко из окошка так и греет. Да еще и печка топится. «Дай, — думает мышонок, — я немножко побегаю». Шмыг-пошмыг — видит, крупа просыпана. Попробовал. Очень, оказалось, вкусно. «Ну, — думает мышонок, — хорошо-то как!» Наша бабушка увидела его и говорит: «А ты откуда тут объявился? Я вот ухватом-то по тебе, по охальнику. Ступай, ступай отсюдушки, пока не попало». Испугался мышонок. Убежал под лавку, только глазенки мигают. Посмотрел немножко. А бабушка и тут его углядела. «Смотри, — говорит она, — у меня скоро набегаешься! Вот кота в соседском доме взаймы попрошу, будешь знать. Кыш!» — «Хи-и-и, — запищал мышонок, — такая большая, а ругается. Жалко, что ли, крупы-то?» — «Не жалко, а убывает. Вишь, какой востроглазый. Вот кота принесу, он тебе поговорит. Кыш!» Прогнала бабушка мышонка, а дырку в половице бумажкой заткнула. Пришлось другую дырку грызть и по ночам наверх выбегать. А что толку? Не видно по ночам ничего, да и солнышка нет. Однажды вылез днем. Тут у бабки терпение и лопнуло. Принесла она кота. Ох и натерпелся мышонок страху! Лежит кот на лавке, ' лапы вытянул, усищами водит — у него тоже усы росли. Обошел для порядка всю комнату, обнюхал везде и лег спать. Выспался, опять все обнюхал. «Ну, — подумал мышонок про кота, — теперь мне беда. Не даст он мне спуску». А есть все больше хочется. Взял мышонок да опять и выбежал. Ничего. Кот один глаз приоткрыл, хотел мышонка поймать, да вставать было неохота. «Ох, ленище этот кот!» — подумал мышонок. Только так подумал, а кот как прыгнет! Еле-еле мышонок ноги унес. Ночевали ночь, другую ночевали. Бабушка ходит, кота нахваливает. А у мышонка в животе урчит, есть хочется. Два дня маковой росинки во рту не было. Как дальше жить? Начал примечать, в какое время кот спит. А примечать-то чего? Кот чем дальше, тем больше спал. К той поре отелилась у бабушки корова. Обидно мышонку. Коту почет и уважение, молоком по утрам угощают, а тут хоть бы крошка какая. Чуть не плачет мышонок, из дырки выглядывает. Видит, бабка за хлебом в магазин пошла. В это время котище проснулся да сметану у нее и слизал. До отвала наелся сметаны. Усы облизал и знай храпит на солнышке. Пришла бабушка и говорит коту: «Иди, батюшко, сюда, я тебе молочка налью». Что для кота молоко, если он сметаны наелся? Даже не пробудился, только хвост на другое место передвинул. А бабушка как увидела, что сметаны нет, так и заохала: «Ой ты, заспиха! Ой, прохвост! Для того я тебя взаймы брала, чтобы ты блудил, когда меня нету?» Наколотила кота мокрой тряпкой и выставила за дверь. С того дня жизнь у мышонка пошла хорошая. А бабушка всем говорит, что лучше свой мышонок в доме, чем чужой кот-обжора. Дедушка замолчал. Тихо стало в доме. Только на печке шепталось с квашонкой бабушкино тесто. Да счастливым мышонок грыз в темноте какую-то корочку. Антон и Катюша ничего не слышали, оба они крепко спали. 1 ПТИЧКИ-РУКАВИЧКИ После этого дедушка каждый день рассказывал Антону с Катюшей сказки и говорил, что мама приедет завтра. Пришла уже и зима. Мамы все не было. Однажды Катюша поглядела в окошко. Там было все бело от снега. Она глядела в окошко и думала про маму, а мама не ехала, потому что не могла найти зайчика. Дедушка говорил, что-зайчик теперь вырос. У него стали длинные ноги, и он убежал далеко-далеко, а мама никак не может его найти. Антон скрипел по стеклу пальцем, бабушка мыла чайные чашки. На улице было много снегу. Вчера мама прислала Антону и Катюше посылку с печеньем. Еще в посылке были красные рукавички и книжка. Катюша надела шубку и рукавички, и дедушка пошел с нею. Взяли и Антона. Дедушка большой деревянной лопатой раскидывал у крыльца снег. Антон убежал глядеть, как ребята лепят снежную бабу. Катюша катала за веревочку санки. Катала, катала и потеряла красную рукавичку. Поискала, а рукавички нигде нет. Катюша подошла к дедушке. Глядит на свои замерзшие пальчики и не знает, что делать. — Дедушка! — Что, красавица? — дедушка воткнул в снег лопату. Катюша показала ему замерзшие пальчики. — Ай-яй-яй! — сказал он. — Плохо дело! Одному пальчику было очень холодно. Дедушка взял Катюшину ручку и согрел ее в своих больших ладонях. — Вон твоя рукавичка, — сказал он, — видишь, на ветке висит. Поглядела Катюша — и правда, на ветке черемухи висит ее красная рукавичка. Только не достать ее, надо батожком. Дедушка нашел батожок, подал Катюше. — Только не запнись да не упади, — сказал он. Катюша добежала до черемухи, глядит, опять нет рукавички. Оглянулась, а дедушка сидит на крыльце. — Улетела, — сказал он. — Улетела рукавичка. Боится она, что ты ее опять в снегу потеряешь. Дедушка взял Катюшу на руки и отнес домой. Катюша дома согрелась и сразу к окошку. Смотрит, а на ветке висят сразу три красные рукавички. __ Дедушка, дедушка! — закричала Катюша. — Гляди, дедушка! Наш Антон тоже потерял рукавички! А дедушки-то и не было. Пока Катюша слезала со стула и бегала к бабушке, все рукавички улетели. — Бабушка, почему рукавички улетели? — Это, Катенька, снегири, птички такие. — Птички-рукавички? Тут пришел дедушка. — Дедушка, принес рукавичку? — спросила Катюша. Дедушка вынул рукавичку из кармана и положил на печку, чтобы высохла. — Долго я ее уговаривал, чтобы не улетала, — сказал он. — Я ей говорю: «Не улетай. Катюша тебя не будет больше терять». Вот и не улетела… Катюша захлопала в ладоши, а дедушка рассказал ей о птичках-рукавичках. — Это все снегири. Они раньше были рукавичками, а маленькие дети потеряли их в снегу. Вот они и стали птичками. Летать научились, потому что кому охота в снегу мерзнуть? Катюша погладила рукавичку: — Не улетай, рукавичка, я больше не буду тебя в снегу терять! КАК ВОРОБЬЯ ВОРОНА ОБИДЕЛА А братик Антон пришел домой с ревом. Он орал на весь дом и никак не хотел раздеваться. Бабушка дала ему конфету, а он бросил конфету на пол и заревел еще громче. — Ты, Антон, почему ревешь? — спросил дедушка. Антон перестал реветь и сказал: — Они дразнятся. Они кричат: «Антошка на одной ножке!» Сказал так Антон и заревел во второй раз. Еле-еле бабушка сняла с него пальто. Ревел, ревел Антон, а потом ему надоело. Он сидел на лавке и глядел на брошенную конфету. Бабушка ушла доить корову. Катюша играла в куклы, а дедушка рассказывал, как работал на колхозной конюшне. За конюшней на березах жила крикливая ворона. А под крышей дедушкиной конюшни ночевал воробей. Воробей] сидел на трубе и чистил перышки. Ворона тоже сидела неподалеку. Она не знала, чем ей заняться. Так и сидели, не разговаривали. — А ты, воррробей, дурррак! Воррробей дуррак! — вдруг сказала ворона и пересела на другой сук. — Почччему, поччему? — запищал воробей. — Стану я с тобой, ворррробьем, ррразговаривать, — отвернулась ворона, — только время терять — с тобой разговаривать. Расстроился воробей. Весь день не пил, не ел от горькой обиды. Начал думать, кому бы пожаловаться. Прилетел к дедушке на конюшню и давай плакать: — Она обзывается! — Кто? — спросил дедушка. — Ворона обзывается. Она говорит: «Воробей дурак!» — Так и сказала? — Таакк! — еще пуще заплакал воробей. Даже самому себя стало жалко. — Скажи на милость, — покачал головой дедушка, — ну, а сам-то ты что? — Я ничччего, я ничччего. Я спросил, почччему, а она улетела. — Ну, воробей, ты и мастак реветь, — сказал дедушка. — Это кто тебя так реветь выучил? Ишь, расплакался, того и гляди, ворона в рот залетит. Воробей рот закрыл, плакать перестал. — Выходит, ворона правду сказала, — продолжал дедушка, — раз ты сам ей поверил. — Я не поверил, — сказал воробей. — Как же ты не поверил, ежели на ворону обиделся? — Я, может, и не обиделся. — Ну, а если не обиделся, так зачем жалуешься? — Я и не жалуюсь, — нахохлился воробей. — Давно бы так, — сказал дедушка и насыпал ему хлебных крошек. Тут воробей перестал сам себя жалеть, от крошек отказался и полетел греться на трубу. — А ты, воррробей, дуррр…. — опять начала ворона. Воробей на это никакого внимания, знай занимается делом: перья чистит. Больше ворона не обзывала воробья дураком. Даже сама запрыгала перед ним на лапках. А дедушка глядел на них из ворот конюшни и думал: «Вот ведь какая глупая эта ворона». Думать-то думал, а воробью не сказывал. Дедушка рассказал про этот случай Антону с Катюшей и начал ставить самовар. Антон больше не ревел, он боялся, что к нему в рот залетит ворона. ЖАДНЫЙ ПЕТУХ Долго-долго тянулась зима, но пришла и весна. Снег под окном сделался грязный, его становилось все меньше. По утрам в сенях очень громко кричали курицы. С крыши потекли светлые ручейки. Катюша больше ни разу не теряла рукавичку. Каждый день она ходила в сени, к большим воротам, чтобы поглядеть на реку. Река разлилась широко-широко. Катюша играла с Антоном у ворот на теплом солнышке. Антон посадил куклу в бабушкино лукошко и закрыл крышкой. Он сказал: — Пусть спит! Катюша ничего не сказала. Она перестала играть и глубоко вздохнула. Она снова вспомнила маму, и ей очень захотелось плакать. — В городе мне мама купит мишку, — тихо сказала Катюша, — потом я в садик пойду. — Мама моя, — сказал Антон. — Нет, моя мама! Услышала бабушка этот спор и говорит: — Оба вы мамины. А ты, Антошенька, разве хорошо делаешь? Ты братик, ты и уступи, Катюшу не обижай. Антон уступил. Ему расхотелось играть, и он глядел на реку, а по реке плыла лодка. В лодке сидел дедушка. Он загребал воду веслом. — Ну, космонавты, бегите сюда, я вас покатаю! — крикнул дедушка и причалил к берегу. Бабушка помогла Катюше сойти с крылечка. Антон сошел на землю сам. Катюша и братик Антон побежали к берегу. Дедушка усадил их в лодку и сказал, чтобы держали друг дружку и не упали. Потом он столкнул свою лодку с мелкого места. Он был в длинных резиновых сапогах и шел по воде возле лодки. Когда стало совсем глубоко, дедушка сперва одной ногой, потом другой залез в лодку. Лодка в это время так закачалась, что у Катюши захватило дух. У Антона тоже. — Поехали! Дедушка правил веслом. Вода неслась вдоль берегов. Она была светлая и быстрая. Кое-где виднелось дно с длинной, красивой, как мамины волосы, травой. Лодка бежала ровно. Катюша не успела опомниться, как дом и бабушка на крылечке очутились далеко-далеко. Катюше даже страшно стало. Она крепко ухватилась за братика Антона, а братик за нее. — Вот сколько водички натаяло, — сказал дедушка. — Не замерзли? — Не-е! — сказали оба дедушкины внучонка. Им стало совсем весело. Когда дедушка повернул обратно, лодка пошла тише. Только сейчас Катюша заметила, что на обоих берегах росли желтые цветочки. Она спросила дедушку: — Почему такие цветочки желтые? — От солнышка, — сказал дедушка. — Это куриная слепота. Так цветочки называются. — А почему так называются? — Хм… — дедушка помолчал. — Вот как дело было. Однажды наша бабушка насеяла гороху. Солнышко вышло на небо, горошек пригрело. Горошек уже начал росточки пускать, а петух с курами тут как тут. «Ку-ка-ре-ку, пошли за реку, горох клевать!» И пошли куры с петухом горох клевать. Увидало солнышко и руками всплеснуло: «Ах, какое безобразие! Я горошек теплом грею, чтобы рос быстрее, а петух с курами его клюют, все дело портят! А ну, марш по домам!» Убежали петух с курами. Вечером солнышко за лесок закатилось, ушло домой ночевать. В это время шельма петух своих кур кличет: «Пошли горох клевать, солнышко ночевать ушло, никто не увидит!» Как его куры отговаривали: «Не надо ходить!» Петуху на все наплевать, лишь бы поклевать. Пошли и склевали до солнышка весь горох. Утром встало солнышко, совсем расстроилось. Как петуха проучить? Взяло и рассыпалось на мелкие кусочки по всем лужам. Увидел петух солнышко в луже, думает, вон какая горошина крупная. И давай клевать. В одной лужице клюнет — пусто в зобу. В другой клюнет — нет ничего. Куры тоже за ним следом. Разозлился петух и давай бегать по всем лужам, клевать солнышко. Клевал весь день, клевал до вечера. А вечером сел на насест, глаза таращит. Ничего, говорит, не вижу. С тех пор как только солнышко сядет, петух ничего глазами не видит. Вот как солнышко петуха проучило! Ну, а заместо гороху, что петух ночью склевал, и выросли эти цветочки. Где была горошина склеванная, там и вырос желтый цветочек. А люди назвали эти цветочки куриной слепотой. Дедушка причалил к берегу и высадил внучат на сухое место. Потом лодку вытащил на берег, чтобы ее не унесло по реке. Катюша нарвала букетик желтых цветочков. И все отправились домой. Бабушка стояла на крылечке и звала обедать, она говорила, что суп давно на столе и вот-вот остынет. ШАРИК А мама не ехала и не ехала. Она снилась Катюше каждую ночь, и Катюша просыпалась от радости. Но мамы не было рядом. Была только бабушка, и тогда Катюша начинала плакать. Бабушка гладила Катюшу по вздрагивающим плечам и по головке, уговаривала и напевала: Ой лю-лю, ой лю-лю, Спи, Катюша, на краю. Баю-бай, баю-бай, Приди кот-котонай. Приди кот-котонай, Нашу Катю покачай. А дорогой на кота Накатилась воркота. Все касатушки спят, И лисички спят, По норушкам спят Да по гнёздышкам. Только серые волчки. Где вздумалося. Как у нашей у Катюши Кроватка тепла. Ой лю-лю, ой лю-лю, Катю милую люблю. Катюша переставала плакать и засыпала. Бабушка вытирала ей слезы. Однажды утром Катюша опять вспомнила маму и задумалась. — А вот что я вам сегодня принесу, — сказал дедушка. — Угадайте. Катюша молчала. — Пряников? — спросил Антон. — Нет, пряники уже есть. — Хлеба, — догадался Антон. — Не угадал, — засмеялся дедушка, надел шапку и ушел. Антон и Катюша ждали дедушку долго. Они часто смотрели в окно и все-таки проглядели его. Вдруг хлопнули ворота и вошел дедушка. Он осторожно держал в руке свою шапку. — Там птичка? — спросила Катюша. Дедушка открыл шапку, а оттуда выскочил маленький щенок. Антон и Катюша закричали, запрыгали. — Шарик, Шарик! — смеялась Катюша. Она вместе с Антоном видела Шарика в книжке. Книжку эту еще зимой прислала в посылке мама. Только тут Шарик был настоящий. Он вертел коротким хвостиком, переворачивался на спину и тыкался в Катюшу своим холодным носом. Дедушка сказал: — Этот не убежит. Заяц убежал, тот бессовестный был. А этот не убежит, если вы его обижать не будете. Антон и Катюша сказали, что никогда не будут обижать Шарика. Шарик был весь черный, только брови у него получились круглые и рыжие. Шарик совсем не кусался. Даже ни разу не укусил, а только так, нарочно открывал рот. — Дедушка, где он раньше жил? — спросила Катюша. — Да он еще нигде не жил, он недавно родился. — Недавно? — Ага. Родился он за печкой. Вон в том доме. — Дедушка показал в окошко дом. — Теперь у нас будет жить. — Совсем-совсем? — спросила Катюша. — Совсем. Бабушка налила в блюдечко молока. Шарик опустил в молоко язычок и убрал, опустил и убрал. Так он учился есть молоко. Когда стали пить чай, Антон попробовал так же. Опустил язык в блюдце с чаем и убрал, опустил и убрал. Ничего у Антона не получилось, только нос намочил. После чая дедушка взял старую фуфайку и постелил ее у печки в уголке. Туда же поставили и блюдечко с молоком. Антон и Катюша долго играли с Шариком. Примеряли ему башмаки от куклы, вытирали нос тоже куклиным фартуком. Башмаки оказались малы, а нос у Шарика, сколько ни вытирали, все равно остался мокрым. Катюша даже подумала, что Шарик простудился. — Ничего не простудился, — сказал дедушка. — Это у него насовсем. Потом Шарика уложили на фуфайку. И Катюша пела ему бабушкину песенку: Баю-бай, баю-бай, Шарик милый, засыпай. Шарик заснул. А Катюша думала о том, как хорошо, что Шарик родился и будет жить вместе с ними. НА СЕНОКОСЕ Опять, как тогда, пришло теплое лето. У крыльца и везде выросла густая зеленая трава. Опять залетали комары вокруг Антона и Катюши. Корову теперь выпускали на улицу. Она вместе с другими коровами весь день ходила где-то в лесу. Начался сенокос. Катюша в одном платьице сидела на теплой душистой копне. Ей было скучно. А тут еще Антон. Он стоял рядом и повторял одно и то же: Бавшня-квашня, не туда пошла, Бавшня-квашня, не туда пошла. Он поссорился с бабушкой. Бабушка велела ему надеть башмаки, а он побежал босиком и оцарапал ногу. Тогда бабушка шлепнула его по попке. Антон начал реветь. Теперь он давно стоял на одном месте и все повторял: «Бавшня-квашня…» Шарик убежал куда-то и не возвращался. Бабушка стояла на стоге, а дедушка вилами подавал ей сено. Было жарко. Какая-то муха все время кружилась у самых Катюшиных глаз. Стог начали метать только-только. Дедушка подошел к Антону и Катюше. — А где Шарик? — спросил он. Шарик прибежал из травы и завилял хвостиком. — А ты, Антон, нарви травки и подай бабушке. Она твою травку в стог положит. Зима придет — коровка твою травку съест, а бабушка от нее молочка надоит. Шарику даст. Антон перестал хныкать, но за травой не пошел. Дедушка сказал Шарику: — Видишь, дружок, Антон тебя не хочет молоком накормить. Шарик вильнул хвостом. Антон перестал глядеть в одно место, но глядел все еще исподлобья. — Не хочет, — повторил дедушка. Тут Катюша спрыгнула с копны и позвала братика рвать траву. Антон пошел. Они нарвали травы и подали бабушке. Бабушка положила траву в стог, чтобы зимой покормить корову, а потом подоить ее и накормить Шарика молоком. — Вот молодцы! — сказала бабушка, и Антон перестал обзывать ее бавшней-квашней. Дедушка подцепил вилами большую охапку сена. Катюша, Антон и Шарик начали играть в прятки между копен. Так они и работали весь день. Под вечер бабушка и дедушка сметали стог. Пошли домой, потому что вода в ведерке вся кончилась. Шарик бежал по дорожке. Дедушка нес на плече большие вилы и грабли, бабушка несла корзину с ведерком и недоеденным пирогом. Катюша устала. Устал и братик Антон. Через вечернее поле проходила широкая дорога. По дороге шла грузовая машина. В кузове машины стояла какая-то тетенька и махала платком. Шарик, Антон, Катюша и дедушка с бабушкой глядели на машину. Машина остановилась. Шарик залаял. Тетенька спрыгнула на землю. Она оставила чемодан на дороге и побежала по полю. Тетенька бежала быстро-быстро и прямо по траве. Волосы у нее рассыпались, красная косынка упала на плечи. Тетенька побежала к ним, схватила Катюшу на руки и стала целовать потом схватила и Антона. Тетенька смеялась и плакала сразу и все прижимала к себе Катюшу и Антона. Потому что тетенька была никакая не тетенька, а мама. Катюши крепко обняла маму за шею и все спрашивала сквозь слезы: — Мама, мамочка, ты приехала? Мама, ты не уедешь больше? Садилось солнышко. Все шли по теплому полю. Катюшу и Антона несла на обеих руках мама, а Шарик бежл сам далеко впереди. КАТЮШИН ДОЖДИК. Теперь Катюша была самая счастливая. Они ходи, на сенокос вместе с мамой и сметали много стогов. Однажды вышла на небо тучка и заслонила все солнышко. На лугу притихла трава, ласточки и стрижи спрятались в свои домики. Вскоре начался дождь. А гром не гремел, и молния не сверкала, потому что тучка была несердитая. В тот день все были дома. — Вот и дождик пошел, — сказала мама. — А куда он пошел? — спросила Катюша. — В магазин? — Что ты, дочка, — засмеялась мама, — разве до; дик ходит? Это просто так говорят, что дождик пошел. — А почему так говорят? — спросила Катюша. Мама сказала: — Вот будешь большая и узнаешь, почему так говорю — А когда я буду большая? — Когда вырастешь. — Мама, а я уже сейчас расту? — Конечно, растешь, — сказала мама. — Вон и Шар растет, и травка растет. От дождика травка быстрее растет. Мама пошла на кухню ставить самовар, а Катюша долго думала, как она будет большая. Маленький Шар вертел хвостом, тоже, наверное, думал, как поскорее вырасти. — Пойдем, Шарик, на улицу, — сказала ему Катюша. Нас дождик помочит, мы большие будем. Шарик только того и ждал. Побежал с крылечка прямо под дождик, залаял от радости. А Катюша не умела так быстро. Пока она с крылечка спускалась, дождик остановился. Поглядела наверх — нет дождика, одно теплое солнышко. А Шарик успел под дождем побегать, прибежал и отряхивается. «Теперь Шарик быстрее меня вырастет», — подумала Катюша и чуть-чуть не заплакала. Но тут из окна выглянула мама и позвала пить чай. Прошло еще несколько дней. Шарик вырос после того дождика. А Катюша только чуть-чуть. И она часто сердилась на Шарика за то, что он без нее бегал под дождиком. — Вредный Шар, вот ты кто! И отворачивалась от него. Шарик вилял хвостом. Он чувстовал свою вину, моргал глазами. Катюше становилось жалко Шарика, она обнимала его и говорила: — Не сердись, Шарик. Только без меня на дождик не бегай. Мама научила Катюшу петь песенку про дождик, и Катюша каждый день выбегала на улицу. А такого дождика все не было. Была однажды гроза, и Катюша боялась выходить. В другой раз дождик шел ночью, когда Катюша и Антон спали. Наконец вышла на небо опять такая же несердитая тучка. Пошел такой же теплый дождик. И вот Катюша сняла башмачки и заторопилась на лужок. Антона и Шарика дома не было. Катюша побежала на лужок одна. Шел тихий, ласковый дождик. Он капал на зеленый лопух, на траву и на Катюшину голову. Катюша остановилась и тихо запела мамину песенку: Дождик, лей, Дождик, лей На меня и на людей, На зеленую пшеничку, На густой ячмень. Поливай весь день. Дождик был хороший и очень ласковый. Катюша спела песенку еще два раза, и он не остановился. Ласточки и стрижи вылетели из домиков, засветилось солнышко, а дожпик все еще капал на Катюшу. Над полем встала красивая радуга. Вечером счастливая Катюша сказала Антону: __ Теперь я тоже скоро стану большая. Антон был занят: он чинил самосвал, который привезла мама. Мама расплела Катюше косички и уложила спать. Катюше всю ночь снились ласточки. А утром Антону с Катюшей сказали, что надо ехать в город. На крылечке долго прощались. Бабушка утирала глаза передником. Потом дедушка подсадил на машину Катюшу, Антона посадили в кабину. Мама залезла наверх к Катюше. Катюша махала рукой дедушке, бабушке и Шарику. Антон в кабине внимательно разглядывал всякие стеклышки и стрелки. Машина заурчала и тронулась, а Шарик долго бежал за ней. Наконец он остановился, видно, устал. Катюша уехала в город. Она все вспоминала Шарика и дедушку с бабушкой. Еще она вспоминала тот дождик. После того дождика стала Катюша расти намного быстрее. Вскоре она стала совсем большая. Только даже когда стала большая, все равно часто пела песенку про дождик. КАНИКУЛЫ Маленькая детская повесть 1 (Мечты. Где Хомутов? Бабка Клювиха. В засаде. Побег.) Если бы купить самолет либо попросить какого-нибудь летчика, чтобы залететь повыше и прыгнуть вон на то облако! Вот было бы мягко! Тут уж ногу не отшибешь, бухнулся бы как на подушку. А потом бы давай кувыркаться вниз и опять бы лезть вверх, и опять бы вниз, но чтобы подальше от края. Деревня и лес были бы как на блюдечке. Можно бы набрать в карманы мелких камней и кидать сверху в коров. Только чтобы в глаз не попало. Ни одна бы не усвистала за речку! Или бы вырыть подземный ход. Сквозь всю гору под самой деревней. А после бы, когда останется чуть-чуть, проколупать маленькую круглую дырку и смотреть через нее. Тебя бы никто не видел, зато все поле как на ладошке. Стасик сегодня как раз пасет коров. И вот выскочить бы невзначай прямо у него под носом! Или бы собрать в одно место всех зверей, накормить до отвала, а после бы… Раздался громкий стук. Это мать колотила в стену березовым коромыслом: — Минька! Минька, бес, кому говорят, ступай домой. Самовар давно на столе. Легко сказать, ступай! Минька сидел верхом на крыше, и, чтобы спуститься вниз, надо было пролезть в дыру на чердак. Потом пройти по длинной балке на большой высоте, затем пробраться на угол и уже по нему спускаться на безопасное место, цепляясь за щели и выступы. Хорошо если не разорвешь о какой-нибудь гвоздь штаны либо не раскровенишь брюхо. Пить чай нисколечко не хотелось. Но все же пришлось лезть через все дыры и спускаться вниз. В избе Минька взял кусок пирога, испеченного с луком, и опять на улицу Сегодня ни капусту полоть, ни доставать для нее воду из колодца. Надоела же эта капуста хуже горькой редьки! Каждый день поливаешь, а что толку? Не растет. Минька решил посмотреть в колодец. Далеко внизу виднелось отражение, вся голова была не более пятачка. Учитель Сергей Михайлович однажды рассказывал, что если глядеть из глубокого колодца, то даже в полдень можно увидеть звезды. Минька посмотрел на небо. Но какие же звезды в такую жару? Хотел было снова залезть на крышу, но он не любил делать два раза одно и то же. Сказать по правде — скучно. Деревня такая маленькая, что в ней и всего-то десять домов. До соседней деревни два километра, а до клуба и школы-интерната целых пять. В школе нынче сделали летний лагерь. Минька, Стасик и Хомутов перешли в шестой класс. Правда, Хомутов остался на осень по русскому, вот козел! За изложение он получил двойку, потому что не поставил трех запятых. А переносы, так эти совсем не умеет делать. Где он сейчас? И Минька отправился искать Хомутова. По деревне летел пух одуванчиков. Пели петухи, чирикали ласточки. Да, совсем маленькая деревня. Не успеешь оглянуться, как опять подошла очередь коров пасти. Колхозных-то пасет постоянный пастух. И вот Стасик, бедняга, пасет сегодня этих личных коров, а дома ли Хомутов, еще неизвестно. Но если и дома, то кто знает, отпустит ли его бабка. С бабкой Клювихой у Миньки уже нынче летом произошли две неприятные истории. Одна из-за ихнего кота, другая из-за самой Клювихи. Конечно, в первый раз они с Хомутовым были виноваты, хотя тоже не очень. Они хотели помирить кота со Стасиковым Тузиком, для чего выпустили из клетки цыплят и посадили туда сначала Тузика, потом кота. Результатов никаких не было. Даже хуже. Кот вцепился Тузику в нос. Тузик прокусил у кота ухо. Поднялось такое побоище, что цыплятница заходила ходуном и перевернулась. Дверца раскрылась. Кот вылетел оттуда как чумной. Он до вечера шипел на людей, не то что Тузик. Бабка смазала кота коровьим маслом, чтобы скорей заживали больные места. Он облизал свою масленую морду и успокоился, зато бабка наябедничала Минькиной матери. Второй раз Клювиха напустилась на Миньку совсем уж ни с того ни с сего, только за то, что он просто зашел к Хомутову. Этот раз даже вспоминать неохота, До чего противно. Минька приблизился к хомутовскому огороду. В изгороди имелась щель между жердями. Он пролез в огород и залег в траве, как партизан. Запах травы кружил голову, кузнечики трезвонили слева и справа. Букашки и комары кусались, щекотались и ползали по босым ногам. Минька приподнялся в траве и осмотрел дом. Окно раскрыто, значит, Хомутов и бабка были на месте. Минька пополз ближе. Чтобы вызвать на улицу Хомутова, надо свистнуть либо тихонько бросить в раму шишкой от лопуха. Чего он там сидит, как тетера? Минька вытянул из травы шею. Вдруг его даже подкинуло, в спину, между лопатками, кто-то больно стукнул граблевищем. — Нечистый дух! — Клювиха, которая стояла над ним, уже приноравливалась стукнуть еще. — Шельма, всю траву перемял! Минька вскочил. Прямо через крапиву он бросился к изгороди, перемахнул ее, такую высокую, и не помнил, как оказался на околице за деревней. «Хорошо еще, что не в голову», — подумал Минька насчет бабкиного граблевища. Вызвать Хомутова стало совсем невозможно. Стасик пас коров, а Хомутов делает неизвестно что. И Минька решил накопать червей, чтобы пойти с удой в лес на Гришин омут. В деревне все еще ругалась бабка Клювиха, и Миньке стало жаль Хомутова. Где-то он сейчас? Наверно, послали за хлебом, либо сидит на лавке, а бабка ругает его или иголкой достает у него из ноги занозу. 2 (Раздумья на оводах. Русалка. Как гнали деготь? Новые планы и новые неприятности.) Каким ты был, таким остался, Орел степно-о-о-й, казак лихой! Шел Минька и орал во все горло. Еще махал удилищем. Махнешь раз — воздух свистнет. Махнешь два, удочка даже прогибается. С чего бы так? Чибис поднялся с луга и давай пищать, давай над головой летать, как будто его грабят! Высоко висели белые облака, шумел за кустами Евлахин трактор. На этом голубом «Беларусе» возят молоко на завод с соседней фермы. Ох и жук этот Евлаха! Прошлой зимой пропил колхозный тулуп, а отец Стасика, бригадир, даже ничего не мог сделать. Ругал, ругал Евлаху, а что толку? Тулупа-то нет. Зачем, зачем ты снова повстречался, Но ты и дорог мне такой. Минька почувствовал, что пропустил какие-то слова, но решил не вспоминать и петь все сначала, чтобы слова вспомнились сами. Но тут ему стало не до песен. Дорога пошла по ольховым кустам, начиналось небольшое болотце. На Миньку сразу набросились крупные желтые оводы. Такой прокалывает как шилом кожу сразу до крови. И откуда их столько родится? Ведь ежели они питаются кровью, сколько для них надо этой крови? Ее и взять негде. Может, они лосей кусают? Или зайцев? Минька сорвал сухую былинку и поймал самого жирного овода. Проткнул былинку сквозь полосатое брюхо и отпустил. Овод загудел как вертолет, тяжело полетел прочь вместе с грузом. Долго его было видно в воздухе. Вот и лес. Стало душно, к оводам присоединились мухи и комары. Дорога раздвоилась, но Минька знал, куда идти. Сколько раз ходил с матерью на покос до самой реки! Так ведь то с матерью… Он пошел тише и осторожней, лес, он лес и есть. Высокие сосны шумели над головой. Солнце скрылось за облаком, ветер сильней прошумел вокруг. Миньке стало невесело, и он начал вспоминать веселые случаи из своей жизни. Как назло, все они вылетели из головы! Минька положил уду. Потрогал в кармане спичечный коробок с червями и подтянул штаны. Огляделся. Где-то около вон той мохнатой елки скрывается вторая отворотка к реке. Потом должна быть моховая низинка. Дальше, на горке, будет большая березина с гнилым дуплом. А что за горушкой? Минька смело пошел дальше. Ага, все правильно! Все было по-старому, только в болотце нынче меньше уродилось черники, да и береза с дуплом показалась почему-то не такой большой, как в прошлом году. Дорога заросла малиной, крапивой и кустами крушины. Чтобы не заблудиться на обратном пути, Минька изредка заламывал ветки. Он вышел на прибрежную полянку, как раз к старому, давно не действующему дегтярному заводу. Ну какой это завод? Не завод, а обычный сарай с тесовой прогнившей крышей. Минька, остерегаясь крапивы, обошел его кругом, потрогал незапертый замок на воротах и не стал заходить внутрь. Он спешил к речке: а вдруг клюет самая крупная рыба? Речка синела рядом, за кустиками. Минька не долго думая размотал удочку. Нашел у омута сухое место, вытащил червяка и торопливо начал насаживать. Червяк оказался такой толстый, изворотливый, что Минька еле с ним справился. Нет ничего противнее насаживать червяка на крючок! Минька установил запуск, поплевал на червяка и забросил. Но поплавок не вставал на попа. Запуск, что ли, велик? Или на корягу закинул. Минька сделал запуск поменьше, закинул и стал ждать. На другом берегу, совсем рядом, закуковала кукушка. Комары кусались теперь редко, но уж больно чесалась от них кожа. А поплавок словно уснул. Течением то и дело его сносило, Минька перекидывал удочку и от нечего делать начал дремать. Говорили, что в этом месте давно когда-то утонул хозяин дегтярного завода немой Григорий. Он будто бы ночью ловил тут рыбу, и его утянула на дно голубая русалка. Будто бы его искали три дня, а когда вытащили из воды, то в волосах нашли маленький золотой гребешок. Немого Григория и похоронили около этого омута. «Все, наверно, врут!» — подумал Минька и съежился. Позади как будто послышался шорох. Кто-то двигался ближе и ближе. Минька замер, мураши побежали по его спине. Вдруг сзади кто-то глубоко и сильно вздохнул. «Фу, зараза, — выругался Минька. — Вот морда-то!» Красно-пестрая Клювихина корова стояла в пяти шагах и большими круглыми глазами глядела на Миньку. — Кыш! Чего надо? У него отлегло от сердца. Стало опять спокойно, как будто ты не в лесу, а в деревне. Корова шумно принялась за траву. Она мотала головой и хвостом, держа оборону от комаров, мух, оводов. Другие коровы тоже бродили по лесу. — Стасик! — закричал Минька, наставляя ладони рупором. — Ста-а-сик! Минька прислушался. Только лес шумел да глухо звякали коровьи колокола. «Эх, будет ему теперь взбучка, — подумалось Миньке. — Прозевал коров-то. А если медведь?» Подумав про медведя, Минька начал сматывать удочку. Куда бежать, если медведь выскочит? Минька читал в одном рассказе, что надо лечь на землю и притвориться мертвым, он понюхает и уйдет. Минька представил, как медведь его нюхает, и побежал к дегтярному заводу. Он и сам не заметил, как побежал, даже удочку оставил у омута. Очнулся у ворот и перевел дух. Замок совсем заржавел. Минька еле вытащил его из пробоев. Толкнул дверь и забыл про медведя, в лицо пахнуло холодом и запахом плесени. Сарай, где гнали когда-то деготь, был черный от сажи, углы затянуло паутиной. Большая печь с тремя топками осела набок. Вдоль каждой топки имелась еще круглая глиняная труба. Минька знал, что эти большие длинные трубы назывались кубами. В них плотно закладывалась береста, затем конец трубы закрывался круглой крышкой и щели наглухо замазывались глиной. Внизу, в топках разводили огонь. Береста в кубах нагревалась, из нее тек деготь. Минька залез в темноту позади этой большой печи и обнаружил железные трубки, которые выходили из кубов. Все три трубки были вставлены в одну большую, уже в деревянную. По ней-то деготь и стекал в черную бочку, врытую в землю. В бочке ничего не было, кроме всякого хлама. Маленькое оконышко, сделанное в стене, совсем не светило. Минька сходил на улицу, нарвал травы и протер стекло. В сарае сразу стало светлее. Минька увидел большие веревочные весы, привязанные к балке, две железные гири и круглые камни. Он долго не мог понять, для чего нужны эти камни. Догадался: железных гирь не хватало, вот и использовали вместо гирь камни. Он потрогал одну гирю — она даже не шевельнулась. «Ничего себе! — Минька подошел с другой стороны. — Сколько же весу в ней?» Но в углу лежала большая куча бересты. Тяжелые толстые пластушины были сложены плотной стопой. Дедушка Селя, который был последним дегтярем, видимо, не успел выгнать из них деготь, завод закрыли, а сам он ослеп на один глаз. Минька тоже прищурил один глаз и оглядел остальные места. В том конце виднелись деревянные нары, что-то вроде кровати. А чуть поближе имелся стол и стояла тренога. На деревянном штыре висел какой-то балахон, на полу валялось много дров, да на полках Минька обна-ружил коптилку, пустой котелок, четыре погнутых железных гвоздя и рваное решето. Завод был совершенно заброшен. «Вот бы здесь переночевать… — подумал Минька и пошел проверять дверной крючок. — Только хлеба с собой нету…» И Минька вспомнил, что ему давно уже хочется есть. 3 (Встреча. Лесной дом. Уборка Опять проштрафились!) Стасик искал своих коров по всему лесу, и слег текли у него по щекам. Он в отчаянии бежал по дорожи то и дело останавливался, чтобы послушать. Но нигде не было слышно колоколов. Лес затихал под вечер. Стасик, не помня себя, опять побежал. Запнулся, упали больно ушибся о корневище. Он уже хотел заревет как вдруг увидел на тропке Миньку. — Минька! — Стасик! — Беги сюда, чего-то скажу, — заорал Минька. Стасик бегом бросился к другу. — Ты чего своих коров распустил? — строго cnpocил Минька. — Бродят где попало. — Они сами, — виновато сказал Стасик. — А ты, Мин удить ходил? — Никто не клюет, — Минька пришлепнул на щеке сразу трех комаров. — Пойдем завод поглядим. — Пойдем! — обрадовался Стасик. — А я тебе гнездо потом покажу. Я гнездо нашел в поле. Только старое. Не живут. Минька снова открыл ворота дегтярного завода. Он решил взвесить Стасика на старых весах, но из этого ничего не вышло. Они вместе с трудом закатили на весы бол шую железную гирю. Она оказалась тяжелей Стасика. — Давай хоть печку затопим, — предложил Минька, но из этого тоже ничего не вышло. Спичек не оказалось. — Надо бы увеличительное стекло взять, — сказал Стасик. Ребята наломали по большому березовому венику, сложили дрова и начали подметать земляной пол. Подняли столько пыли, что Минька чихнул. Стасик тоже хотел чихнуть, но у него почему-то не стало чихаться. Минька сбегал с котелком на омут, принес воды для мытья мебели. Заодно прихватил и оставленную там удочку. Доски стола и тренога были все изрезаны и покрыты буквами. «ЕВМ», — прочитал Стасик и догадался: — Евлаха! Это он навырезывал. — Гляди, гляди, и на дверях! На дверях тоже красовалась фамилия тракториста. — Двери открой! — приказал Минька. — Чтобы светлей и чтобы изба сохла. А рубахи снимем. Вон тут сколько сажи! Минька и Стасик скинули рубашки и майки, снова принялись за работу. Обмели со стен паутину, вымыли стол и треногу. По очереди несколько раз бегали за водой на омут. — Всё! — сказал наконец Минька и сел на треногу. Он положил нога на ногу. Стасик уселся за стол на скамейке, тоже нога на ногу. Оба были очень довольны и сидели как дома. И правда, в сарае стало чище и даже как-то уютнее. — Только есть очень хочется, — уныло сказал Стасик. Минька встал. Он полез за печь, в темноту, и долго там пыхтел, что-то соображая. — Знаешь что… — Минька вылез на свет. — Никому не скажешь? — Не-е! — Побожись! Стасик набрал побольше воздуху, выпучил глаза и быстро проговорил: — На поле-поляне, на высоком кургане огонь пышет, никто не слышит, слово-олово, честно пионерское, шилды-ковылды, пачики, мясные колачики, до неба пылает, никто не узнает! — Сделаем тут наш дом! — тихо произнес Минька и оглянулся. — Топор принесем, — шепотом сказал Стасик. — Соли и спичек. — Соль-лизунец в поле. — А Хомутова возьмем? — Возьмем. Только пусть побожится, что никому не скажет. Ребята замолчали. — Минь… — проговорил Стасик. — А ночевать? Тоже тут? Минька ничего не ответил. Он думал, старательно наморщив лоб. Солнце садилось. Оно било теперь прямо в раскрытые двери, освещая черную заднюю стену. — Минь… — Стасик вдруг побелел. — А коровы-то…. — Ну и что? — сказал Минька, но про себя подумал: «Теперь обоим беда. Попадет. Наверное, уже взбучку назначили». — Сразу тебе и реветь. — Да… — хныкал Стасик. — Тебе что, коров-то не ты… Я пастух-то… — Бежим! Только ворота запрем. Они закрыли ворота, воткнули в пробой замок и побежали через лес что было сил. — Стой, Стасик, не туда, — Минька остановился. Оба перевели дух. — Туда, Миня, туда. Оба прислушались, но коров нигде не было. — Эта дорога домой? — И эта домой. — Значит, обе туда. Солнышко село, стало прохладно. Комары закусались еще сильней. Мальчики уже не могли бежать, когда впереди показалось поле и крыши домов. Около огородов оба пригнулись и начали тихо подбираться к деревне. Последние метры ползли по-пластунски, Минька впереди, Стасик сзади. Наконец они притихли в траве за старым колодцем. Посреди деревни шумела Хомутовская бабка. Коров нигде не было, наверно, их уже загнали по дворам. Ох и ругалась же эта Клювиха! Она стояла на середине улицы и махала руками, как ворона. Потому что коровы-то остались голодные. По словам бабки, выходило, что они, подняв свои хвосты, чуть ли не до обеда присвистали в деревню. Потом забились в заброшенную конюшню и все до одной простояли до вечера, остались не евши. И вот Клювиха честила Стасика почем зря, а заодно и бригадира. Потому что Стасик был сын бригадира. — Пять ведь классов окончил! Пять! — кричала бабка про Стасика. — В пионеры записан. Весь день простояли коровушки. Много ли надоят после такой пастьбы? — Стой, не вылазь! — прошептал Минька, дергая Стасика за рукав. Они лежали в траве, слушали. Вскоре подошла мать Стасика, соседка Лиля и мать Миньки. Они тоже начали обсуждать происшествие. — Он где сам-то? — Нету! — И моего нету, — сказала мать Миньки. Миньке и Стасику стало вдруг до слез жалко самих себя. Есть обоим хотелось так, что даже голова кружилась. — Минь, давай выбежим, — шепнул Стасик, но Минька опять дернул его за рубаху. Подъехал на «Беларуси» Евлаха, вылез из кабины и тоже давай говорить о коровах. Только из-за шума трактора никого не стало слышно, даже Клювиху. А когда подошел еще и отец Стасика, то есть бригадир, Стасик не выдержал. Он вскочил и у всех на глазах что есть духу побежал домой. Миньке после этого тоже ничего не оставалось делать. Не слушая, что кричит Клювиха, он тоже припустил к своему дому… Он схватил в кухне ломоть пирога, залез на печь и притаился. Мимоходом смолол этот пирог и стал ждать. Ждал, ждал, что будет дальше, и уснул. Совсем получилось нечаянно, даже сам не ожидал этого. 4 (Сон. Катька дразнится. Судьба Хомутова. Опять капуста! На реке.) Миньке снилась солнечная речка и дегтярный завод. Минька удил рыбу прямиком с крыши завода. Он вытащил окуня, хотел показать Стасику, но пришла бабка Клювиха, чтобы настегать обоих то ли вицей, то ли крапивой. Минька забрался на крышу и почему-то оказался уже не в лесу, а в деревне. Он взмахнул руками и полетел над полем. Ах, как приятно, как хорошо лететь над полем! Потом ему снились коровы и луг, а на лугу ходил учитель по труду и природоведению Сергей Михайлович. Он поставил в траве колышек и сказал: «Тут будет пионерлагерь». Минька только хотел забить свой колышек, как вдруг проснулся. Даже зло взяло, что не успел. Он слез с печки и обрадовался: вчерашнее приключение кончилось благополучно. Мать ушла на ферму в соседнюю деревню. На столе стояла жареная картошка и стакан молока. Солнце светило в окна ярко и жарко. Минька вычистил зубы, помылся у рукомойника, быстро позавтракал и побежал к Стасику. Такой был солнечный и прекрасный день! Ни оводов, ни мух, потому что дул ветер. Коров пасли сегодня другие, речка синела под горой как новенькая. Иди, куда хочешь, только бы отыскать Стасика. У Миньки даже дух захватило от всего этого. Он вспомнил, как летал во сне, и побежал к Стасикову дому так, что рубаха сзади надулась от ветра. Стоп! Остановка. У крыльца на одной ноге прыгала Катька, сестра Стасика. Она прыгала и пела дразнилку: Стася-карася, Нога оторвалася; Пошел косить, Нога висит. Катька была старше своего брата. Она заболела однажды простудой и год пропустила. Поэтому в пятом классе она училась вместе с Минькой и Стасиком. Стася-карася, Нога оторвалася. Минька подошел ближе и спросил: — Ты чего дразнишься? — А тебе какое дело? — Позови Стасика. — А вот и не позову, вот и не позову. Стася-карася, нога оторвалася… |— У самой-то оторвалась. Где Стасик? — Нигде, вот. Тут Катька рассердила Миньку еще больше: она показала ему толстый красный язык. — Рыжая! — не вытерпел он. Катька уже думала, чем ответить Миньке, но быстро у нее ничего не придумалось, а тут-то как раз и появился Стасик. Оба направились за амбары, подальше от Катьки. — Ну? Была у тебя взбучка? — спросил Минька. — Не-е! — А про дом? Никому не сказал? Стасик помотал головой и произнес: — Только папке. — Козел! — Я ведь немножко… сказал-то… — Немножко! И немножко не надо было. — Минька стал думать. — Знаешь чего? — Чего… Катька высунулась из-за угла. Она хотела подслушать, что говорили мальчики. Минька отвернулся. Наконец-то она убежала! Минька задумчиво наблюдал за облаками. Они медленно двигались по синему небу. В траве гудели шмели. — Пойдем на завод? — Ура! — закричал Стасик. — Тише! Вон опять высунулась. Катька, ты русские слова понимаешь? Катька запела «Стасю-карасю» и убежала опять. — Побожись, что реветь не будешь, — сказал Минька. Стасик побожился, но вдруг вздохнул: — Искать будут… — Не будут. Пусть думают, что мы в пионерлагере. Помнишь. Сергей Михайлович приходил? Чай пил у Лилиной матери. — Ну? — Пусть он за нами приходил. Записывать на вторую смену. — Ух, Миня! А обедать как? — Ухи наудим. — Хлеба с собой возьмем. — А картошки? Вон сколько осталось в яме! Наберем рюкзак — и айда. — Давай еще Хомутова, — предложил Стасик. — Давай. Пошли к Хомутову. У Миньки хоть был отец, он жил в леспромхозе и присылал деньги. У Хомутова и такого не было. Да и мать Хомутова жила где-то далеко-далеко и сюда не ездила. Его с грудного возраста воспитывала бабка Клювиха. Как: привезли маленького, так больше и не увозили. Теперь Хомутов вырос, и бабка его часто ругала. За что? Она, может, и сама не знала. Правда, учился-то Хомутов неважно, его даже оставили на осень по русскому. Тут, конечно, он сам виноват. Но разве бабка за это его ругала? Сегодня она опять не дала Хомутову поспать. Разбудила и велела полоть капусту. Хомутов поел простокваши, потом ему пришлось идти в огород. Бабка уже тут. Она надела на руку тонкую рукавицу и так полола капусту. Хомутов не захотел летом в рукавице, поэтому сразу обжегся крапивой. Грядка была длиннющая. Стало жарко, и Хомутову захотелось купаться, еще больше хотелось ему к Миньке и Стасику. — Баб, пусти купаться, — канючил он. — Дело сделай да и бежи, — спокойно сказала бабка. «Такую грядку и до вечера не прополешь», — подумалось Хомутову. Он опять начал дергать сорную траву и бросать ее в борозду. Комочек сухой земли упал прямо под нос. Хомутов оглянулся. Минька и Стасик выглядывали из-за огорода и делали ему знаки. — Опять вы, бусурманы? — сразу закричала Клювиха. — Сейчас уши-то надеру. — Давай поможем, она его и отпустит, — шепнул Минька Стасику. — Мы, бабушка, тоже будем! — крикнул Стасик. Клювиха разогнула горбатую спину. Она не ожидала такого оборота. — Ладно уж… Я и сама выполю. Пусть бежит. — Нет, мы сделаем! — Минька уже перелезал огород. — Только рассаду-то не выдергивайте, — сказала бабка. Она была очень довольна. Минька разделил Хомутовскую грядку на три равные части и начал полоть с одного конца. Стасик и Хомутов — с другого. Они пололи капусту больше часа, наконец последняя крапивина полетела в борозду! Ровные капустные рядки зеленели на черной свежей земле. Бабка поглядела работу и похвалила: — Вот добро. Экие молодцы! Ну, бегите, бегите… Минька, Стасик и Хомутов припустили к речке. Хомутов уже начал на ходу снимать штаны, но Минька остановился и сказал: — Знаешь чего? Хомутов ничего не знал. — Пойдешь с нами жить? — спросил Минька, но Хомутов молчал, насупившись. Он вообще не любил говорить. — Куда? — В лес. На дегтярный завод. — Ну, пойду, — сказал Хомутов. — Побожись, что никому не скажешь! — На поле-поляне, на высоком кургане огонь пышет, никто не слышит, слово-олово, честное пионерское, шилды-ковылды, пачики, мясные колачики… Хомутов сбился, и Минька велел ему проговорить эту клятву еще раз. Только после этого все трое опять побежали к реке. 5 (Почему приходится врать? Первые неожиданности. Новоселье.) Прежде чем прыгать в воду, Минька достал из кармана самописку и листок в клеточку. Положил листок на гладкий камень и начал записывать: — Один топор. Уду. — Ножик, — подсказал Стасик. — Ножик, — записал Минька. — Картошка. Еще чего? Хлеба надо или пирогов. Стасик, у тебя рюкзак есть? — Есть. — Я свой возьму да ты свой. В один накладем картошки. А ты, Хомутов, чего возьмешь? — Сумку. — Давай, Стасик, неси рюкзак! Картошку сразу наложим. Только смотри, чтобы не увидели. — Не. Я сейчас… Стасик в одних трусах убежал домой. Минька и Хомутов отправились к ямам, где хранилась картошка. Ямы были сделаны на высоком пригорке, как раз у речки, стояли подряд. Минька нашел свою. Дверца сруба была не закрыта, ребята прошмыгнули в нее. Минька открыл люк и заглянул в темноту. Оттуда тянуло холодом, пахло землей. Прибежал с рюкзаком Стасик, и Минька по лесенке сразу же спустился в темный погреб. Он вздрогнул. Что-то холодное, живое и скользкое коснулось босой ноги. Минька отскочил: — Лягуха противная… Давай рюкзак! Стасик и Хомутов опустились в люк. — Выбирай… которая не гнилая. — Минь, а это чего? — испугался Стасик. — Гнилушки горят. — У-у! Красиво. А чего они горят? — Не знаю. Горело чуть ли не целое бревно. Просто полыхало бесшумным изумрудным огнем. Попробовали отколупнуть — не получилось. — Ладно, придем после, — сказал Минька. Втроем они быстро набрали рюкзак картошки. Выволокли наверх. — Минь, а как? — забеспокоился Стасик. — Увидят ведь… — Не увидят. Мы по одному, в поле. Проползем вдоль огорода, а после соберемся. У отворота, в кустах. Только теперь Минька разрешил выкупаться. Вода была не очень-то теплая. Особенно сначала. Минька нырнул и долго с открытыми глазами шел под водой. Солнце столбами пробиралось в речную глубь, в воде стебли лилий и другие водоросли казались очень толстыми. — Уфф! — Минька вынырнул. — Где вы? Стасик и Хомутов толкались в воде, стараясь спихнуть друг дружку в глубокое место. — Вылезай! — приказал Минька. — Солнышко вон уж как поднялось. Солнышко и впрямь воротило ближе к обеду, а тут у Хомутова набралось полное ухо воды. Минька и Стасик велели ему лечь на траву, взяли за ноги, приподняли и потрясли. — Вылилась? Хомутов молчал. Ему нельзя было говорить, так как он висел вниз головой. Но как только он встал на ноги, вода из уха вылилась. — Теперь все. Но у Стасика в ухе тоже оказалась вода. Пришлось трясти и этого. — Не надо было ухи-то раскрывать! — рассердился Минька. Наконец все были одеты. Распределили, кому что принести, и назначили общий сбор в поле, за большим камнем. Минька строго-настрого наказал, чтобы не опаздывали и на глаза никому не показывались. Он потащил рюкзак с картошкой домой. Он никак не рассчитывал, что мать как раз окажется дома! Увидев его с рюкзаком, она даже расцвела вся: — Ой, Миня, молодец-то какой! У нас картошка-то как раз кончилась. Это чей мешок у тебя? Где взял? Минька нехотя объяснил, что взял рюкзак у Стасика. А дальше опять приходилось врать. Больше всего в жизни Минька не любил врать, но что было делать? А мать взяла у него рюкзак и сказала: — Давай я картошку-то высыплю в большую корзину, а мешок ты унеси, отдай, у кого взял. Вдруг понадобится. — Ладно, — буркнул в сердцах Минька. Мать высыпала из рюкзака все содержимое. «Эх, плакала наша картошечка, — подумал Минька. — Хоть бы не всю высыпала». Мать показала, где и что лежит из еды. Потом взяла грабли и ушла в огород шевелить сено. Минька отрезал от буханки половину и поглядел на корзину с картохой. «Штук десять можно, — подумал он, — а то и двадцать. Нет, лучше двадцать одну, по семь штук на каждого». Он отсчитал двадцать одну картофелину и положил в рюкзак. Даже лучше! А то не хватило бы места хлебу. Он прихватил еще и свой пустой рюкзак, чтобы Стасик положил в него маленький топорик, пирог и лук. Все было готово. Теперь бы незаметно пробраться в поле к большому камню. Стасик и Хомутов, может, уже ждут, а Минька не любил быть последним. Только бы Катька не увидела. На улице — ни души. Один петух разгуливал по траве. Минька сиганул через канаву в поле. «Вперед, вперед, шагай смелее!» — про себя, мысленно, повторял он, хотя то и дело приходилось не шагать, а ползти по траве. Он устал и вспотел. Добрался до камня, замаскировался в траве и вдруг увидел Хомутова и Стасика. Оба спокойно во весь рост вышагивали по дороге и разговаривали громкими голосами. Один тащил топор и два пучка луку, другой сумку. Давно забыли общий уговор, идут на виду у всей деревни и хоть бы что. Минька громко зашептал: «Ложись!» Не слышат. Вот барбосы! Верь им после этого… — Вы чего такие чин-чинистые? — вскочил Минька. — Уговор-то где? — Мы ничего, — сказал Стасик и остановился. Хомутов тоже остановился и сказал: — Мы ничего. — Эх вы… Минька так рассердился, что не спросил даже, что у Хомутова в сумке. Молча положили Стасикову поклажу и пошли. Все трое только пыхтели. Оводы налетали на них, кусались и лезли во все места. Даже в карманы. «Это еще что, — подумал Минька, когда обида прошла. — А каково коровам сейчас? И мерину. У них ни штанов, ни рубах, кусай сколько хочешь». Он вспомнил, как бабка Клювиха мазала свою корову дегтем, чтобы оводы меньше кусались. «Вот возьмем и нагоним дегтю, — думал Минька. — Помажем коров и мерина, сразу им станет легче». Все сразу вспотели, в лесу было жарко, безветренно. Не доходя до завода метров двадцать, Минька поднял палец. Ребята затаили дыхание. Кто-то рассмеялся у речки на берегу. Или послышалось? Минька знаками велел Стасику и Хомутову залечь в траву за кустами. Сам начал подкрадываться к берегу. Он осторожно раздвинул кусты и даже глаза выпучил от удивления. На берегу стоял и крутил спиннинг учитель по труду Сергей Михайлович. Рядом на камне сидела и почему-то смеялась Лиля. Что было делать? Сергей Михайлович крутил катушку спиннинга. Минька видел, как он выволок из омута целый пучок водорослей. Лиля опять рассмеялась. «Чего они тут? — подумал Минька. — Наверно, рыбу пришли ловить». Минька просто не знал, что делать. Но тут Сергей Михайлович сложил спиннинг. Он взял из травы Лилины босоножки и подал ей. Оба пошли. Вышли они на тропку, и у Миньки захолонуло под ложечкой. Шли-то они как раз туда, где лежали в траве Стасик и Хомутов! Минька так и съежился. Всё! Нет, прошли, ни одного не заметили. Минька подождал, пока они не ушли еще дальше, и подскочил к друзьям: — Видели? — Не-е, — шепотом сказал Стасик. — Я думал, медведь. Хомутов молчал. — А кто это был? — спросил Стасик. — Может, лоси? — Ладно, пошли, — сказал Минька и добавил: — На обед. Когда открыли двери, разложили еду и все трое расселись за столом, Минька спросил Стасика: — Стасик, а Лиля невеста? — Не-е! Лиля газетница. Она почту носит. — Знаю, что носит, — рассердился Минька и вытащил из кармана складной ножик. Хомутов открыл свою сумку. Когда бабка узнала, что он идет в лагерь, она наложила ему целую кучу пирогов. Минька сказал: — Поедим сначала немного. А вечером пировать. — Ура! — закричал Стасик. — Только надо приготовить, где спать. — И воды принести. — Дров наломать. — Еще рыбы на суп! — сказал наконец и Хомутов, который все время молчал. — На уху. Суп это когда мясо. — Еще грибов наискать! — Печь истопить, — добавил Стасик. — А где туалет будет? — спросил Хомутов. И закипела у них работа… 6 (Катины заботы. Где же Стасик? Вечерние разговоры.) Не зря Минька ее боялся! Она еще утром подсмотрела сначала Стасика, потом Хомутова. Когда Стасик взял у отца из сарайки маленький топорик, а из шкафа увеличительное стекло от изломанного проекционного фонаря, ей совсем стало невмоготу. Куда они собирались? Катька спряталась за крапиву и увидела, как Хомутов тоже убежал в поле. У него в руке была какая-то сумка. «Это они картошку печь, — сразу догадалась она. — Только чего в сумку-то так много наложено?» После обеда Катька попрыгала на одной ноге, поиграла в куклы, и тут ей опять стало очень скучно. «Пойду, пойду по дорожке и найду! — решила она. — Вот, все равно узнаю, чего они делают». И Катька пошла. В поле было весело. А вот в лесу стало страшновато. Лес шумел. Со всех сторон Катьке слышались какие-то звуки и шорохи. Она чуть не плакала. Но все шла и шла. Сосны шумели. Какая-то большая птица так ее напугала, что Катька даже зажмурилась. Девочка старалась не думать про медведя, но чем больше старалась не думать, тем больше думалось. Дорога становилась все хуже. Все чаще попадались на пути коряги и лужи. Потом дорога вовсе куда-то пропала. Катьке стало страшно, везде была чащоба, лес зашумел еще сильнее. Вдруг она услышала хруст веток и увидела Лилю. Позади шел Сергей Михайлович. — Катя! — удивилась Лиля. — Ты как тут оказалась? — Смотри, заблудишься, — сказал Сергей Михайлович, подходя ближе. — По ягоды, что ли? — По ягоды… — несмело сказала девочка. Она так обрадовалась, что забыла, куда и зачем ходила. — Пойдем-ка обратно, — Лиля взяла Катьку за руку. — Больно далеко забрела. В поле Сергей Михайлович почему-то остановился и сел на траву. Тут очень захотелось пить, и Катька поглядела на Лилю. — Ну беги, беги, — сказала Лиля. — Только в лес одна не ходи. Деревня была видна, и Катька побежала домой. Дома она выпила чуть не целый ковшик воды и опять захотела в лес, но вспомнила, что очень устала. Да и ноги чесались от лесной крапивы. Она взяла из шкафа чашку сметаны и помазала. Заодно полизала немножко. Ноги прошли. Тут Катьке вдруг захотелось конфет. Конфеты лежали в другом шкафу. Она подставила стул, достала одну подушечку и выскочила на крыльцо. Небо синело над крышами. В поле кричали галки, а на изгороди сидел воробей. Он держал в клюве какие-то перышки, которые торчали в обе стороны. От этого воробей был похож на кота, только маленький. Так незаметно прошел весь день, Катька очень устала. Она прилегла за шкафом, чтобы ждать мать либо отца. Ждала, ждала и незаметно закрыла глаза. Когда пришли взрослые, ей почему-то не захотелось вставать. Катька слышала, как мама ставила самовар и доставала из шкафа чайную посуду, как разговаривала. — А где наша Катерина? — спросил папа, когда вымыл у рукомойника руки. — Уснула, — сказала мама, — давай не будем будить. Пусть спит. «Ничего я не сплю! — сказала Катька сама себе. — Я просто так лежу». Тут она решила еще разок посмотреть воробья с перышками во рту. Она вышла на крыльцо, а на крыльце оказалось не крыльцо, а большая лестница, а внизу текла речка, и Катька полетела над этой речкой. Ах, как хорошо было лететь над этой речкой! Она летела дальше и дальше, но в то же время слышала, что говорили взрослые. Папа спросил у мамы, почему нет дома Стасика, а мама сказала, что видела Клювиху. Клювиха говорила ей, что отправила Хомутова в пионерлагерь, что приходил учитель и всех троих, в том числе Стасика и Миньку, он увел в школу, где размещался летний пионерлагерь. «Неправда, неправда!» — закричала Катька, но голос у нее был такой тихий, как у комара. Ни папа, ни мама, ни мать Миньки, которая пришла искать Миньку, ничего не расслышали. Они продолжали разговаривать, но их голоса тоже становились все тише и все непонятнее. Теперь Катька даже не летела и ничего не думала, так крепко она уснула за шкафом на деревянной кровати. 7 (Первый список. Без костра. Комариная ночь.) Тем временем в лесу, на дегтярном заводе, Минька, Стасик и Хомутов тоже устали, да так, что решили сегодня не пировать. Уже садилось солнышко. Вернее, оно закатилось за сосны. Начали кусаться первые противные комары. Минька объявил перерыв. Он огляделся вокруг, чтобы посмотреть, что сделано. — Стасик, где у тебя тетрадка? — В мешке. — А ручка? Стасик достал тетрадку, авторучку и стал ждать. — Записывай, — сказал Минька, — мы с Хомутовым будем тебе диктовать. Пришли. Число какое? Все забыли, какое число, ни один не мог вспомнить. — Ладно, поставим после. Пришли. Записал? — Записал, — сказал Стасик. — Теперь пусть Хомутов говорит. — Поели, — сказал Хомутов. — Принесли воды, — сказал Стасик. — Дров. — Удили рыбу. — Сделали два веника. — Подмели в избе. — Разорвали штаны. — Стой! — Минька остановил Стасика. — Про штаны в другой список. — В какой? — В особый. Что еще забыли? — Не пировали и уху не варили, — тихо сказал Стасик Он вздохнул и закрыл тетрадку. Минька вдруг вскочил и посмотрел на небо. Солнышко еще пробивалось сквозь ветки деревьев. — Эх! А костер-то? Неси скорее увеличительное! Стасик бегом принес лупу. Минька уже держал наготове сухую берестинку. Увы, солнышка в том месте, где хотели разжечь огонь, уже не было. — Бежим! Забирай дрова и бежим! — Минька бросился на дальний конец поляны. Там еще светило солнышко. Он быстро навел на бересту фокус. На маленькое светлое пятнышко спокойно уселась какая-то жужелица. — Зараза! — выругался Минька. — Ей почему не жарко? Жужелицу прогнали и стали ждать. Но чем больше ждали, тем ниже садилось солнышко. Береста не загоралась. Она даже не задымилась. Минька в сердцах бросил ее в сторону. — Все. Опоздали. Солнышко еле теплое. Совсем потухло. — Теперь придется до завтра ждать, — сказал Стасик. — Эх мы, дураки! Надо было и спичек взять. — Рыбы-то все равно нет на уху, — сказал Хомутов. — Пошли, — приказал Минька. — Куда? — Поедим пирога — и спать. Все трое еле брели от усталости. Солнце село. От реки начал подниматься туман. Стало прохладно. Комары налетели на мальчишек целой тучей. Ребята плотно закрыли дверь и заперлись на крючок. В сарае стало темно. Сели на нары. На нарах лежало прошлогоднее сено, натасканное от колхозного стога. Сено кусалось, комары тоже. Они, эти комары, проникали, наверное, в дверные и оконные щели. Когда Стасик съел свою порцию, то спросил: — Можно добавки? — И мне, — сказал Хомутов. Миньке тоже хотелось есть, и они разделили на троих еще один бабкин пирог. — Минь, а правда, что раньше русалки жили в реке? — спросил Стасик. Минька не ответил. Он думал. Глаза у него закрывались от усталости, но он все равно думал. Вот что он думал: «Мы сидим в крепости. Три путешественника засели в крепости и ждут утра, а кругом непроходимый лес. Везде рыскают дикие звери. Одному кому-нибудь надо дежурить и охранять крепость». В лесу громко закричала какая-то птица. Все трое вздрогнули. — Минь, а Минь, — зашептал Стасик. — Ты слышал? — Тише! Это филин летает. — А чего он летает? — Не знаю, — честно признался Минька. — Наверно, нас ищет, — сказал Хомутов. — Не ври! Так мы ему и нужны. В темном окошке бесшумно сверкнул отблеск дальней зарницы. Ветер прошумел по лесу. И снова все затихло. Минька долго прислушивался к ночной тишине. Стасик лежал в середине, Хомутов у стены, и оба, наверное, уже спали. Зазвенел комар, причем около самого носа. Минька шлепнул, но не поймал. Птица опять закричала, но ее крик показался Миньке далеким-далеким. Минька вспомнил, что все трое легли, не снимая ботинок и курточек. Очнуться, чтобы поправить дело, он не сумел. Ребята уснули. * * * Под утро стало совсем холодно, а комаров набралось штук сто, а может, и двести. Все они летали, кидались на голые места, кусались. Минька то и дело ворочался, но утром заснул очень крепко. Он пробудился от яркого тонкого солнечного луча, который бил в дырку под крышей. Минька вскочил. За стеной в лесу оглушительно, на все лады пели птицы. Куковала кукушка, свистели синицы, верещали дрозды. Пищали, высвистывали, стрекотали и щелкали другие, еще неизвестные Миньке птички, но всех сильнее пела у реки соловьиха. Она перекликалась с соловьем, оба то щелкали, то чмокали и журчали своими громкими голосами. «Стасик, Хомутов!» — хотел крикнуть Минька и не крикнул, потому что рядом лежал и сладко спал только один Стасик. Хомутова у стенки не было. Минька быстро распахнул ворота и разбудил Стасика: — Эх, Стасик! Опять у нас беда. Стасик спросонья только моргал, ничего не понимая: — Может, пописать ушел? Начали хором кричать, звать Хомутова. Но он не отзывался. — Да, а сумки-то нету, убежал. — Эх, а еще клятву давал! — сказал охрипший- Стасик. — Предатель этот Хомутов. Минька тоже чуть не плакал от обиды. 8 (Побег. Бабка сердится. Домашнее чаепитие. Катька идет следом за Хомутовым.) Предатель Хомутов в это время выбегал уже в поле. Он так запыхался, что еле перевел дух. «Теперь-то не заблужусь, — мелькнуло у него в голове. — Вон уже деревню видать». И правда, далеко за кустами и полем виднелась деревня. В деревне был дом, а в доме бабка, она хоть и ругала Хомутова, но была все-таки своя. Ночевать дома было совсем нестрашно. Он припустил к деревне изо всех сил. Хозяйственная сумка хотя и была уже пустая, мешала ему. Солнце поднялось снова высоко. Опять начали летать оводы, но Хомутов ничего не замечал. Он рвался домой, в деревню. У околицы он совсем выдохся и пошел тише. Пот катился по вискам и по шее прямо за шиворот. Воздуха не хватало. Хомутов подошел к дому. На воротах висел большой железный замок. Бабка ушла в магазин и закрыла дом на замок. Конечно, можно было пролезть через хлев или кошачью дырку в погребе, но Хомутов боялся запачкаться. Штаны и так были разорваны! Еще со вчерашнего. Поэтому он сел на крыльцо и стал ждать бабку. Но бабка долго не приходила. Зато совсем рядом крутилась Катька, сестра Стасика. Она давно заметила Хомутова и, прыгая на одной ноге, то и дело поглядывала в его сторону. Хомутов спрятался от нее в палисаде. А тут как раз и пришла бабка из магазина. Она увидела на крыльце хозяйственную сумку и сразу поняла, что Хомутов дома. — Ну-ко вылезай, вылезай, — сказала она, открывая ворота. — Куда спрятался-то? Ну-ко иди сюда-то, иди. Хомутов вышел из палисада. Вид у него был совсем плохой. — Ох ты, немытая рожа! — сразу начала бабка Клювиха. — Ох ты неслух, безотцовщина! Ну-ко докладывай. Убежал из пионерского лагеря-то? Ты пошто убежал-то? Хомутов молча стоял перед бабкой, ковыряя дерн носком ботинка. Хорошо еще, что бабка не видела разорванную штанину. — Ну-ко марш к умывальнику! — ругалась бабка. — Вымой харю-то да садись за стол. Чаю попьешь да и обратно. Это где распазгал штанину-то? Ох бес, как на огне одежка горит. Ну-ко скидывай, кому говорят! Хомутов медленно снял штаны. Оставшись в одних трусах, он следил за бабкой: будет или нет драть крапивой? Бабка только больно шлепнула его, взяла штаны и пошла зашивать. Хомутов помылся, пока она зашивала. Потом оделся. Бабка поставила сперва самовар, потом пообедали. — Худо там, что ли, кормят-то? — спросила бабка. — Ну-ко, батюшко, бежи, бежи обратно. Разве можно без спросу домой бегать? Я вот тебе пряников да пирожка в сумку, ты и бежи. Да слушайся там, учителя-то, не балуй много-то. Хомутов захныкал. Тогда бабка надела рукавицу и пошла рвать крапиву. Хомутов схватил сумку с пирогом и магазинными пряниками. Не успела бабка нарвать крапивы, как он был уже на улице. — Больше до сроку не убегай, — кричала она. — Убежишь, так и знай, крапивой задницу выстегаю! Да наставников слушайся! Хомутов нехотя побрел за околицу. * * * Катька видела, как он перелез огород, вышел на большую дорогу и потом исчез. «Куда он пошел? — гадала Катька. — Если в пионерлагерь, то она тоже туда». И Катька пошла следом за Хомутовым. Он не оглядывался и заметил ее только у самого леса, когда прошли большое жаркое поле. Хомутов увидел Катьку и погрозил ей кулаком, чтобы она поворачивала обратно. Но Катька не хотела обратно. Она издалека показала Хомутову язык и пошла за ним дальше. Он скрылся в лесу. Катька припустила по тропке что было духу. Бежала она легко, потому что была босиком и без всякой поклажи. У развилки дороги, когда начался большой лес, Хомутов опять мелькнул за деревом и опять пропал. Катька все же успела заметить, куда он свернул. «Эта дорога не в школу, — подумала Катька. — В школу дорога правая, а это левая. Куда же пошел Хомутов?» Она долго шла одна. Опять, как и вчера, над головой жутко шумели сосны, кричал дятел. Девочка остановилась, не зная, что делать. Лес шумел и темнел вокруг. Тропка, огибая большую мокрую яму, совсем почти исчезла. Катька струсила и решила бежать обратно. Она вздумала обойти болотистую низину с другой стороны и потеряла, тропу. Испуганно бросилась назад, но тропы не было. Не было ее и там, где Катька только что проходила. Девочка совсем растерялась и пошла напрямую. Но везде торчали коряги, острые сучки и валялись сосновые шишки. Катькины ноги были уже до крови расцарапаны, хотя она и не замечала этого. Она все шла к дороге, а дорога пряталась от нее, и везде стоял и шумел лес. Даже красная земляника, которая то и дело попадалась в траве, не могла отвлечь Катьку от жуткой тревоги. Девочка долго пролезала через какой-то совсем непроходимый чапыжник. Она ободрала и щеку, и руку, выбилась из сил. А когда выбралась из чапыжника, то присела и в ужасе огляделась вокруг себя. Лес шумел. — Мама! — сквозь слезы закричала она. Но ей никто не ответил. Только лес зашумел еще сильней и тревожней. 9 (Плохое и хорошее. Рыбалка. Дозор. Встреча.) Минька даже ни разу ни словечка не сказал о доме! Стасик чувствовал, что ему тоже не стоит об этом говорить. Они оба целое утро трудились не покладая рук, но все равно настроение было плохое. Стасик мысленно перечислял неприятности. Во-первых, он вспоминал холодную комариную ночь, проведенную на прошлогоднем сене. Замерзли под утро так, что оба с Минькой дрожали. Во-вторых, убежал Хомутов. В-третьих, еды осталось совсем мало, да и та покамест в сыром виде, не сварена. В-четвертых… Стасик не успел додумать, что было еще неприятное. Поплавок дернулся и с головой окунулся в воду. Стасик дернул, леска натянулась, а удилище даже выгнулось. Он вытащил из реки большую тяжелую рыбину. Она улетела далеко позади на берег. Минька и Стасик бросились к ней. — Отцепляй! Держи! — Я как дерну, как дерну… Оказался окунь. Настроение сразу улучшилось. Стасик забыл про дом. Оба с Минькой вновь закинули удочки. Теперь Стасик начал вспоминать, что у них было хорошее. Во первых, рыба начала клевать. Во-вторых, костер горел вовсю напротив завода. Они разожгли его лупой, как только поднялось повыше солнышко. В-третьих, Минька выдвинул предложение. Предложение было такое. Надо вычистить два глиняных куба, вмазанных в кирпичную печь, и разжечь под ними две топки. Кубы нагреются, и в них можно спать ночью, чтоб не замерзать. В-четвертых, днем-то в лесу совсем и не страшно, даже наоборот — весело. В-пятых, поспевает уже земляника… — Ага! — не выдержал Минька, вытаскивая такого же окуня. — Попался, который кусался! Через полчаса имелось уже шесть окуней и четыре сорожки. Можно было начинать варить уху. Они так и сделали. Принесли воды в котелке, начистили картошки и нарезали луку. Вымыли картоху и опять принесли воды. Минька сам выпотрошил рыбу ножиком. Стасик отколол топором кусочек соли от гладкого соляного камня, облизанного коровами. Эту соляную глыбу по очереди тащили вчера из поля. — Минь, бросать? — спросил Стасик, показывая соляной осколок. — Не! — Минька протирал глаза. Дым от костра был очень едким. — Надо знать, сколько. Он снял свою майку, завернул в нее соляной остаток, положил на камень и начал колотить по нему обухом топора. Вскоре осколок превратился в мелкую соль. Минька высыпал в бумажку. Уху посолили. Пока она варилась, Минька забрался на крышу и зорко оглядел лесные окрестности. — Деревню видно? — спросил Стасик снизу. — Не-е, — Минька глядел вокруг, как пограничник. — Поле немножко, да еще реку. Тише, Стасик! Кто-то по тропке идет… — Сюда? — Ыгы… Минька по закоулкам быстро спустился вниз. — Ты ложись с той стороны, а я с этой. Ребята залегли в траву по обе стороны тропки. Они затаили дыхание. Кто-то приближался по лесу. Это был Хомутов. Одной рукой он тащил сумку, другой смахивал с потного лица слепней и оводов. — Стой! Ни с места! — заорал Минька. — Стой! — крикнул и Стасик. Хомутов сначала даже присел от страха, но когда вспомнил, что это Минька и Стасик, опомнился. Стасик встал из травы и первый подошел ближе. Долго стояли и ничего не говорили. — Ты почему убежал? — спросил наконец Стасик. Хомутов молчал, потупившись. Он слышал, как с другой стороны подходил к нему Минька. — Ну. Говори! — Минька приступил ближе. — Тебя ведь спрашивают. Хомутов молчал. Молчали все трое. Было на поляне тихо, одна осина шелестела своими жесткими листьями. Минька сделал шаг, грозно приблизившись к Хомутову. Стасик тоже. Хомутов молчал. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из лесу не долетел до ребят какой-то странный звук. Ветер вздохнул над ними и заглушил этот звук. Минька прислушался, дожидаясь, когда уляжется ветер. И вдруг все трое отчетливо услышали, как кто-то плачет в лесу. — Может, филин? — сказал перепуганный Стасик. — Сам ты филин! — прошептал Минька и снова прислушался. — Это Катька, наверно! — радостно сказал Хомутов. Не сговаривась, заорали: — Катька! Катька! Катька! — Давай все сразу, — предложил Стасик. Трижды хором позвали Катьку. Плач прекратился. — Бежим искать! — приказал Минька. — А это куда? — Хомутов показал сумку с пряниками и бабкиными пирогами. — Оставь тут, после возьмем. Счастливый Хомутов положил сумку в траву и первый бросился в самую чащу… * * * Катька услыхала ребячий крик, и ей сразу стало легко, весело, хотя слезы еще не обсохли на щеках. Она, забыв про усталость, пошла по лесу в ту сторону, откуда звали ее. «Катька!» — услышала она вновь. Ей нужно было откликнуться и ждать на одном месте, а она не догадалась это сделать. И все торопливо шла по лесу. Крики ребят послышались в другой стороне и наконец вовсе пропали. Катька оглянулась, опять хотела было заплакать, но вдруг увидела доску, прикрепленную к дереву. На доске углем и мелом была нарисована большая указательная стрела и надпись печатными буквами: туалетт! Слева открывался просвет и виднелась поляна. Катька подошла к указателю, поплевала и начала стирать с доски лишнюю букву «т». Буква не стиралась. Тогда Катька увидела под сосной черный уголь от головешки. Этим углем она зачеркнула лишнюю «т», а снизу двумя черточками подчеркнула ошибку. Потом она вышла из лесу. На большой зеленой поляне она увидела старый сарай с трубой и окошком. Напротив сарая горел почти потухающий костер. Над костром на жердочке висел котелок, из котелка торчал хвост окуня. «Вот они где живут, — подумала Катька, на цыпочках подходя к воротам. — А сказали, что в пионерлагере». Она с трудом открыла тяжелые скрипучие двери и очень внимательно осмотрела внутри. Ей там совсем не понравилось. Уж очень было черно! На стенах и на потолке висела паутина. Один стол, изрезанный ножиками, был почище. На стене висело старое решето. С потолка свисали какие-то веревки, к веревкам были привязаны деревянные площадочки. Одна площадочка с гирей лежала на полу, другая болталась в воздухе. Катька, держась за веревки, залезла на нее, чтобы покачаться. И вдруг поехала вниз. Зато вторая площадка, которая была с гирей, поехала вверх. Очень все это было интересно! Катька покачалась так: вниз-вверх, вниз-вверх. Потом слезла с качалки и опять побежала к костру. Поправила головешки. Уха начала кипеть. «Надо ее посолить, — подумала Катька. — Где у них соль?» Она увидела бумажку с солью и высыпала остатки в уху. Довольная, присела у костра на травке. «Теперь они придут, а уха готовая, — подумала Катька. — Вот только чем есть? Ложек-то нет…» Из лесу послышался треск сучьев, девочка испуганно оглянулась. На поляну один за другим выходили Минька, Стасик и Хомутов. — Вот она, вот! — крикнул Хомутов, который первый заметил Катьку. Минька и Стасик тоже подошли ближе. — Ты почему не откликаешься? — спросил Минька. — Вон из-за тебя сами в лесу заблудились. Наступило молчание. — А я уху доварила, — сказала вдруг Катька. — Вы тут чего делаете? — Мы тут живем, — сказал Стасик, — а ты домой иди. Поняла? — Я тоже хочу с вами. Стасик поглядел на Миньку. Минька думал. Потом он оглянулся вокруг. — А ты никому не скажешь? Катька потрясла головой: — Ну, никому-никомушеньки. Минька посмотрел на Хомутова и Стасика. — Тогда пусть клятву дает, — сказал Хомутов. Катька одним махом, с одной только передышкой, проговорила клятву. Все закричали «ура», и Хомутов побежал искать сумку с пряниками. 10 (Как пробовали уху. Существительное женского рода от слова «хомут». Упражнение йогов.) Сумка лежала на боку, и он сразу почуял неладное. В чем дело? Почему пряники валяются? А пирога вообще не было, одни крошки. — Идите сюда! — закричал Хомутов. — Украли пирог! Все прибежали на место происшествия. Пирог не нашли. — Может, это кот? — сказала Катька. — Коты в лесу не живут, — сказал Стасик. — Это мыши. Или крот. — А может, заяц? — А может, волк или медведь? — Наверно, лиса. Ребята так и не могли решить, какой зверь слопал хомутовский пирог. Минька собрал остатки в одно место и предложил по очереди караулить вора. — Минь, а когда обедать? — Пошли! — Айда! — Ух! Притащили старое сухое дерево, чтобы сидеть. — А чем хлебать-то? Ложка оказалась только одна, в рюкзаке Стасика. Разделили на четыре части большой кусок хлеба. Решили хлебать уху по очереди. Стасик зачерпнул, подул и хлебнул. Поморщился. — Теперь ты, Минька! — Нет, Стаска, давай сразу каждый по десять ложек. А если останется, то еще по десять. Но Стасик молчал. — Ты чего не хлебаешь? — спросил Минька. — Не хочу. Минька сердито подал ложку Хомутову. Тот хлебнул и отдал ложку обратно Миньке. — Пусть Катька ест! — вконец разозлился Минька. — Сидите тогда голодные. Минька подал ложку Катьке, сам посмотрел на Хомутова: — Почему не хлебаешь? — У меня зуб, — сказал Хомутов и потупился. — Хомут! — заорал Минька. — Погрел бы во рту горячей ухой, вот и зуб перестал бы. Эх ты, хомут! — Я… я тоже хомут, — задумчиво сказал Стасик. — И я хомут, — проговорила Катька. — Хомутка, — поправил Стасик. — Хомутиха. — Нет, хомутовка! — Спорим? Минька и Стасик заспорили с Катькой, как правильно. Вдруг все сразу стихли и поглядели направо. Хомутов сидел не шевелясь на бревне и шмыгал носом. Слезы одна за другой подсыхали на грязной шее. — Ладно, — смутился Минька. — Ты чего? Я ведь не нарочно. — И я! И мы! — обрадовался Стасик. — Мы тоже! Знаешь чего? — Вот на-ко утрись, — Катька, как большая, подала Хомутову свой носовой платочек. Хомутов всхлипнул и заморгал мокрыми ресницами. Широкая ясная улыбка осветила его заплаканное лицо, когда Катька сама вытерла ему сначала одну, потом другую щеку. — А уха-то? — Минька хлебнул полную ложку и так сморщился, что один глаз у него совсем закрылся. — Вот, понял теперь? — засмеялся и захлопал Стасик. — Понял, Миня, какая уха-то? Все тоже хлопали и смеялись, и смеялись, и чуть не упали с бревна, на котором сидели. — А кто солил-то? — спросил Минька, когда перевел дух. Оказалось, что солили понемножку, но все. Минька вылил уху в траву и разделил картошку с рыбой. Потом вскипятили воду, заварили листья смородины и долго пили чай с Хомутовскими пряниками. Минька увидел, как у Стасика шевелились уши, когда он жевал пряник. Решил тоже так научиться. Через минуту все четверо сидели в ряд на бревешке и старательно учились двигать ушами. — Шевелятся? — спросил Минька Стасика. — Не, — посмотрел и сказал Стасик. — А у меня? — А у меня? — А вот я уже научилась! — сказала Катька. — Вот, глядите, я научилась. Все посмотрели на Катьку. Но ни одно ухо у нее не сдвинулось! У нее шевелились брови, нос, рот. Катька помогала даже плечами, но уши не шелохнулись. — Минь? А зачем надо уметь? — спросил Стасик. Ушами-то? Минька подумал и сказал: — Упражнение йогов. Все вновь старательно продолжили тренировку. 11 (Кочегары. Катька ревет. Три способа добывать веснушки.) Такой долгий, интересный и солнечный был этот день! Успели сделать все. Катька насобирала целую кружку земляники, Хомутов наломал дополнительных дров, а Стасик наудил рыбы. Минька же все это время был кочегаром. Он обследовал всю большущую печь, у которой внизу имелось три топки. Над каждой топкой виднелось по большой круглой дыре. Это туда закладывали бересту, закрывали ее железной заслонкой, а все щели плотно замазывали глиной. «Круглые, а называются кубы, — с недоумением подумал Минька. — Ох и грязищи, наверно, там!» Он проверил один куб. Не очень-то там было чисто! А что лучше, тепло и грязно или холодно и чисто? Минька не стал отвечать на этот вопрос. Он решил вычистить куб. Вытащил оттуда остатки сморщенной черной бересты и велел Хомутову наломать свежий веник. Стасик тоже явился с речки, втроем они быстро вычистили все три глиняных куба. Теперь можно было разводить огонь в топках. Натаскали дров. Хомутов быстрее всех разжег свою топку. Самым последним оказался Стасик. Наконец разгорелись дрова во всех трех печках. Дым повалил из трубы. Поглядев издали, можно было подумать, что дегтярный завод пущен на полный ход. «А что? — подумал Минька. — Вот возьмем нагоним дегтю. Вон сколько бересты зря валяется». Он поделился этой мыслью со Стасиком, Стасик с Хомутовым. Мысль была такая заманчивая, что даже помыться в речке забыли. Катька увидела таких грязнуль и присела. Так ей стало смешно. — А ты рыжая! — разозлился ее брат Стасик. — Рыжая, рыжая! — поддержал Стасика Хомутов. — Вся в веснушках, пегая. Что правда, то правда. Катька была такая веснушчатая, что даже сама себя не любила. Хомутов твердил все одно и то же, что она и сама знала. Уставился как дурачок. Она вначале затихла и задумалась. Потом ушла за угол. Потом стала реветь. Ей было так обидно, что она ревела сначала тихо, но потом начала все громче. И наконец Катька разревелась что было сил. Все три дегтяря давно перестали дразнить ее веснушками, а она ревела на весь лес и никак не могла остановиться: — У-у-у! — то и дело раздавалось в лесу. — Ы-ы-ы-у! — Катька, ты чего? — испугался Стасик. Хомутов тоже виновато перетаптывался рядом. Катька ревела. Минька думал, что делать. Слушать Катькин рев, да еще в лесу, было не особенно приятно, и поэтому Минька думал. Вдруг он позвал Стасика и сказал: — Тащи решето, которое на гвоздике! Стасик быстро принес решето. — Вот! — Минька сел на траву. — Буду через решето загорать. Чтобы веснушки… — И я тоже хочу веснушек, — заявил Стасик. — И я, — сказал Хомутов. Минька подумал, косясь на Катьку. Она как будто начала тише реветь. — Бросим жребий, — сказал Минька. — Кому первому загорать. Теперь Катька уже не ревела, а просто хныкала. Мальчишки тихо совещались о чем-то между собой. Вдруг Катька увидела, как Хомутов лег на траву лицом к солнышку. Минька положил решето прямо ему на лицо и сказал: — Только не шевелись! А то не получится. Катька совсем перестала плакать. Хомутов терпеливо лежал под решетом, но солнышко уже садилось. «Наверно, мало жару, — озабоченно думал Минька. — Лучше завтра…» — Знаешь чего? — вдруг обернулся Минька к Стасику. — Давай увеличительное стекло. Попробуем по одной. Итак, Хомутов загорал через решето, чтобы получить веснушки все сразу, а Стасик и Минька по очереди наставляли фокус увеличительного стекла на щеки друг другу, пытаясь делать веснушки. Стасик вдруг подпрыгнул: — Ух! Жжется! — он потер щеку. — Нет, Миня, лучше не будем. — А я знаю как! — подошла к ним Катька. — Как? — Надо коричневый карандаш. Нет, лучше желтый. — Смоются. Все задумались. Один Хомутов ничего не думал. Он давно сладко спал под решетом и только посапывал. Веснушки явно не получались, но воздух-то очень хорошо проходил в дырочки решета. Туда и сюда. — Эх, опять уснул, — сказал Стасик. — Даже комаров не боится. Все-таки комары, а может быть разговоры, пробудили спящего Хомутова, все побежали в завод, надо было подумать о еде и ночлеге. Но Катька сначала послала всех умыться в речке. 12 (Пир. Стасик в беде. Баба-яга заглядывает в окно. Гроза. Тревога в деревне.) После ужина Хомутов спросил: — А когда пировать будем? — Забыли, — сказал Минька. — Давай сейчас, еще успеем. Под Катькиным руководством быстро принесли воды, вымыли стол и застелили его газетой. Минька рассадил всех вокруг стола и сказал: — Кто потчевать будет? — Ты, — сказал Стасик. — Нет, пускай лучше Катька. Катька начала потчевать гостей. Она потчевала их пирогами, студнем, вином и окрошкой. Потом опять пирогами. Потом опять вином. Пустая бутылка изображала горячий самовар. — Кушайте, гости, не брезгуйте, — тонким голоском угощала Катька. Вскоре Минька закатил глаза и запел: «Не упрекай несправедливо», а Стасик начал качаться из стороны в сторону, а Хомутов начал изображать играющего гармониста. Все трое орали кто во что горазд, а Катька каждого успокаивала. Веселый же был денек! Пировать вскоре надоело, и Катька убрала со стола. Минька сделал из бумаги очки, взял вместо указки ольховый пруток и провел то ли беседу, то ли лекцию. Потом играли в магазин, и главным продавцом опять была Катька, после чего начали по очереди взвешиваться на веревочных весах. Стасик оказался тяжелее всех. Пришла ночь. Топки в печи давно потухли, только какая-то головня все еще дымила. Минька распорядился, чтобы Катьке постлали на топчане, а сам задом полез ночевать в глиняный куб. Куб и правда слегка нагрелся. В нем было удобно лежать, хотя и не очень чисто. Хомутову в куб помог забраться Стасик, а Стасику Катька. Ну и ошибку же сделал Стасик! Он залез в куб не задом, как надо было, а головой вперед. Развернуться же в кубе места не хватило, и Стасик перепугался и закричал. Ему показалось, что теперь ему вообще не вылезти из этой глиняной душегубки. — Миня! — кричал Стасик. — Минюшка-а-а! Выручи! Пожалуйста… Минька по пояс вылез, опустился на руки, стал вытаскивать ноги и больно упал. Но ему было не до этого. Стасик кричал из куба. Минька и Катька потащили его за ноги и выволокли. Только после этого Стасик успокоился. — Опять полезешь? — спросил Хомутов, выглядывая из круглой глиняной дыры. — Ага, — сказал Стасик. — Там хорошо. Он полез, но полез опять головой, а надо было задом, и вот было смеху! Никак Стасик не мог научиться залезать головой назад! Пришлось Миньке показывать, как это делается. Наконец все улеглись на свои места, и Катька тоже, только сперва закрыла двери на большой старинный крючок. Июньская ночь была светлая. Но вдали глухо и тревожно загремел гром. Отблеск далекой молнии промелькнул в окне. Тут-то и случилось что-то жуткое и непонятное. Катька уже начала засыпать, когда вдруг за окном послышался шорох. Катька сразу проснулась. Окошечко было ветхое, стекло в раме еле держалось. Катька почувствовала, что кто-то стоит за окном, и вся замерла. Вдруг все окно заслонила чья-то тень, и девочка увидела, как кто-то страшный глядит в окно. Лицо было жуткое, как у бабы-яги, Катька завизжала от страха. Хомутов еще не спал, наверное, выспался, когда загорал под решетом. Минька и Стасик спали. Если бы Хомутов тоже не видел, как кто-то заглядывал в окно, Минька ни за что бы не поверил Катьке. Она все еще дрожала от страха. — Это мерин, наверно. Рыжко. — Или корова, — успокаивал Стасик сестру. — Конечно, мерин, — сказал Минька и вылез из куба. — Пойдем, сейчас поглядим. — Ой, не открывай! — снова заплакала Катька. Да и Стасик и Хомутов были за то, чтобы двери не открывать и никуда не ходить. Гроза шла над темным лесом, все ближе и ближе. Гром гремел уже над самою крышей, он то бросался далеко в сторону, то опять возвращался обратно. Было страшно, когда он трещал совсем рядом, еще жутче сверкала зеленая молния. Когда она сверкала, то в сарае освещались даже самые темные углы, и Катька закрывала глаза от страха. Наконец разразилась над ними настоящая буря. Ветер с грохотом сорвал с крыши несколько тесин. Полил дождь, гром трещал оглушительно и беспрерывно. Шум леса, дождя и ветра слышался в темноте, когда гром затихал, но гром почти не стихал и носился над землей беспрерывно, так же, не переставая, светили молнии. Они сливались в одну сплошную, и все шумело, гремело, сверкало вокруг. Ребята, испуганные, притихли. Гроза долго не могла успокоиться. Она наконец начала сбавлять свой шум и грохот, дождь и ветер понемногу стихали. Гром уходил все дальше и дальше. Под этот уходящий и стихающий гром, измучившись, все четверо не заметили, как уснули. * * * Бабка Клювиха ходила в тот день в лес за черникой и, услышав далекий гром, вздумала идти напрямую, без дороги. Она заплуталась и вышла совсем не туда, куда ей было надо. Она вышла к старому дегтярному заводу. Клювиха всегда боялась этого места, да и гроза приближалась все быстрее. Но кто в деревне был самый любопытный? Конечно, она, бабка Клювиха! Ей показалось, что костер на поляне около завода был свежий. «Кто это тут? — испуганно подумала она. — Пастух не гоняет сюда коров, рыбаков в деревне нету». Страх напал на бабку. А вдруг это беженцы или какие шпиёны, или, может быть, вовсе нечистая сила. Гроза уже шла совсем рядом. Бабкино любопытство росло вместе со страхом, и она подошла поближе к заводу. И она сразу поняла, что дело неладно. Пахло дымом. Бабка набралась смелости и заглянула в окно. Она еле не закричала от страха. В одной из трех топок тлели угли. Из среднего куба на Клювиху глядела черная и лохматая рожа, из второго куба свесилась чья-то рука. В третьем кубе тоже кто-то зашевелился, зашевелилось и на топчане под окном. Бабка Клювиха, даже не охнув, отскочила от окна, хотя ноги у нее подкосились от страха. Потом она побежала по лесу. Гроза настигала бабку, а бабка бежала из лесу, не помня себя. Она вся промокла, вся перепугалась, но не просыпала из корзины ни одной ягодки В тот же вечер, когда гроза стихла, вся деревня узнала, что в лесу на дегтярном заводе живут то ли беженцы, толи какие-то разбойники. Бабка Клювиха рассказывала что видела даже ружье в руках у одного, и требовала от бригадира (Стасикова отца), чтобы тот срочно вызвал милицию. Решили отложить это дело до утра. 13 (Утро. Как зовут Костыля? Переполох.) — Ах, вот это кто! — воскликнула Катька, открывая двери. — Ты почему ночью в окна заглядываешь? Катька была счастлива и довольна. Вчерашние страхи исчезли. Стояло тихое солнечное утро. Пели птицы. Цветы цвели там и тут, около сарая, где ночевали ребята. Мерин Рыжко глядел на Катьку своим большим глазом. Он прижал сначала одно ухо, потом второе, когда из дверей выкатился чумазый Минька. За ним вскоре появился такой же грязный брат Стасик и Николай Хомутов. Катька не могла говорить от смеха, такие все были грязные! Катька смеялась. Мерин Рыжко глядел на все это и прядал ушами. Хвост у него махался в обе стороны, отгонял утренних комаров. «А вот мы дегтю нагоним, помажем его, — подумал Минька. — Все комары в сторону отлетят». Катька смеялась. Пришлось всем сразу идти к речке смывать сажу и копоть. Заодно Минька и Хомутов проверили удочки, поставленные на самолов, а Стасик принес воды в котелке. — Ура! — закричали на берегу Минька с Хомутовым. — Есть! Большая щука даже не успела охучаться, как оказалась на берегу. Она прыгала и била хвостом. Хомутов бросился на нее всем телом. Зубы у щуки бывают иногда острые, как бритва, того и гляди палец распорешь. Поэтому Минька схватил ее за шею, а Хомутов за хвост и потащили. Дорогой она так лягнула хвостом, что Хомутов выпустил ее, а потом и Минька. Щуку оставили в покое в траве и начали разжигать костер. Увидев вчерашнее решето, Хомутов посмотрел на солнышко, а Минька потрогал свой нос. — Будем? — спросил Минька и поглядел на Катьку. — Еще чего! — заругалась Катька. — Надо картошку чистить, надо мерина пасти. — Мерин? — спросил Стасик. — Не мерин, а конь. — Нет, лошадь. — Жеребец! Во… — обрадовался Хомутов. — Не ври! Начали спорить, какая разница между мерином, жеребцом и конем, но Катька послала одного за щукой, другого за дровами, третьего за растопкой. Сама начала чистить картошку. Так началось это новое утро летних каникул. Уха нынче получилась на славу. Минька еще ни разу не ел такой ухи, да и все остальные ни разу. Рыжка угостили солью-лизунцом, он и сейчас лизал с удовольствием, спрятавшись в тень сарая. — А что, ежели дегтю нагнать? — сказал вдруг Стасик. Минька думал. Мысль о том, чтобы испробовать дегтярный завод, еще со вчерашнего не давала ему покоя. — А ты знаешь как? Гонят-то? — спросила Катька. — Не! Это дедушка Костыль знает, — сказал Хомутов. И все вспомнили — дедушка Костыль действительно гнал деготь из бересты. «Вот что, надо сходить к нему, — подумалось Миньке. — Узнать, как гонят деготь». Он высказался об этом вслух, и все согласились, но вдруг снова получилась загвоздка. — А как его зовут? — спросила Катька. — Костыль-то ведь прозвище… Все замолчали. Никто не знал, как зовут дедушку Костыля. — А мы у него спросим, — предложил Хомутов. — Нет, лучше у кого-нибудь, — сказал Минька. Решили послать в деревню Миньку, но Минька потребовал себе в помощники Стасика. Через два часа, после того как позавтракали, делегация из двух человек — Миньки и Стасика — отправилась в деревню к дедушке Костылю. Заодно надо было раздобыть хлеба, спичек, ложек и какую-нибудь посуду для питья. — А что, если на Рыжке? — предложил Стасик. — Точно! — обрадовался Минька. — Только вот узды-то нету… В заводе оказалась старая веревка. Минька разрубил ее топором на несколько частей. Он сделал два кольца и связал их вместе одной большой веревкой. Получилась узда. Остаток веревки использовал на поводья. Рыжко терпеливо ждал, пока ему делали эту узду. Такой был славный конь! Или мерин. Он даже наклонил свою большую голову, когда Минька начал его обратывать. Минька кой-как натащил веревочную узду на голову Рыжка, подвел его к углу и сам полез на угол, чтобы с угла перелезть на спину мерина. Рыжко подождал, пока Минька все это не проделал, и пошел. — Тпру! — остановил Минька мерина. — Стасик еще! Стасика кой-как подсадили Хомутов с Катькой. И вот делегация тронулась из лесу в деревню. Выехав в поле, ребята причалили к изгороди и слезли с лошади. Они отпустили Рыжка пастись, а сами тайно, по траве вдоль изгороди подкрались к дому дедушки Костыля. Во дворе возился Евгений. Это был дедушкин внук в возрасте трех или четырех лет. Он приехал гостить к деду и сейчас возился с каким-то колесом. — Дома дедушка? — спросил Минька, когда подошли к крыльцу. Евгений даже не посмотрел. Он оставил колесо и занялся другим делом. Он хотел сосать сразу две соски. Одну соску он даже не вынимал изо рта, другую, дополнительную, поминутно пытался вставить в рот. Наблюдая эти попытки, Минька не заметил, как появился дедушка. — Что скажете, молодцы? Минька и Стасик молчали. — А ты, Евгений, в крапиву не ползай, — обратился дедушка в другую сторону. — Крапива нонче вон какая кусачая. Дедушка сел на крыльцо. — Садитесь и вы, — сказал он. Минька сел. Стасик тоже. Все опять замолчали. — Ну, так чего? — вновь заговорил дедушка. — Рыбу-то не ловите? — Мы это… Щука… — начал было Стасик, но Минька так поглядел на него, что Стасик сразу опомнился и сказал: — Нет, не ловим. — Дедушка, а тебя как зовут? — выпалил вдруг Минька. — Да Костыль! — засмеялся старик. — Не-е! Это прозвище, — сказал Минька. — Костыль-то? — Ыгы. — Ну дак вот, меня зовут Иван. По отчеству Савельевич. Дедушка вздохнул и погладил обоих по голове. Потом спросил: — А нашто вам, молодцы, мое имя-отчество? — Мы… мы хотели узнать… — Чево узнать-то? — Как деготь гонят, — сказал Стасик. — Да как. Так и гонят. Из бересты. Набьют втугую, полный куб напихают. Бересты-то. Потом закроют, щелки глиной замажут, чтобы воздух не проходил. А снизу огонь разведут… — И потечет? — И потечет. Ну-ко вы за Евгением-то поглядите. Я сейчас… Дедушка долго не приходил. Наконец он появился с большим алюминиевым блюдом. В блюде лежали куски медовых сот. — Нате-ко! Ешьте. И ты иди, Евгений. Но Евгений по-прежнему не обращал ни на кого внимания. Даже на мед. «Просто удивительно, — подумал Минька, — такой маленький и такой важный». Они со Стасиком поотказывались немного, а потом начали есть мед. Эх, какой это был мед! Прямо с воском ели, только во рту почавкивало. Дедушка глядел, глядел за Евгением и вдруг спросил: — А чего, рябятушки, деготь собрались гонить? Так вот говорят, что в заводе-то беженцы поселились. Разбойники. Минька даже поперхнулся. — Нет, вы туда лучше не ходите, — сказал дедушка. — Чего, Евгений? Писать не хочешь? Ну, бегите, бегите… Минька и Стасик выскочили из дедушкиной калитки. — Слышал? — Минька дернул Стасика за рукав. — Ага. Это мы. Беженцы-то. — А, во как! — Минька от восторга запрыгал на одной ноге. — Знаем, знаем! Теперь знаем! — Чего знаем? — Как деготь гнать. Стасик только сейчас понял, отчего так радовался Минька. — Скорее! Поехали. Где Рыжко? — Ох, Минька, а домой-то. — Потом Они тайком проскользнули в поле, туда, где оставили Рыжка. Рыжка, однако, не было. — Эх, украли у нас мерина, — вздохнул Минька. — Придется пешком ехать. — Идти, а не ехать. — Ну, идти! Какая разница? Они чуть-чуть не поссорились, потому что разница все же была. Да и Стасику вдруг так захотелось домой, так ему захотелось увидеть отца и мать, что прямо жуть. Он чуть не заплакал. Минька же был таким непреклонным, таким непреклонным… Друзья опять исчезли в лесу. * * * Под вечер в деревне начался переполох. Бригадир, отец Стасика, не очень-то верил Клювихе, когда она говорила о каких-то там разбойниках. Он даже не стал звонить в милицию. Но вот вдруг утром выяснилось, что нет дома Катьки! С вечера оба — и отец, и мать — пришли домой поздно и думали, что девочка давно спит на своем месте, в летней избе под пологом. Даже не посмотрели, чтобы не разбудить. Утром выяснилось, что Катьки под пологом нет. Побежали искать, но ее нигде не было. Кто-то, кажется мать Миньки, сказал, что Катька ушла следом за мальчишками в пионерлагерь. Родители успокоились, но ненадолго. А тут еще бригадир вдруг увидел в поле мерина, обузданного таким странным образом. Кто-то обуздал Рыжка веревочной уздой, но кто? Бригадир прямо не знал, что делать… Уже под вечер в деревню пришел учитель Сергей Михайлович. Пока он пил чай у Минькиной матери, наступил настоящий вечер, а может, даже и ночь. Лиля вернулась домой и рассказала все новости: о том, что мерина видела обузданного, что Катька не спросясь ушла в пионерлагерь. — В какой лагерь? — спросил Сергей Михайлович и вдруг вскочил с лавки. — Лагерь только завтра открывается. — И Сергей Михайлович стремглав выбежал из дома. Ночью вся деревня была уже на ногах и никто не сомкнул глаз. Только в дом к деду Ивану Савельевичу ни один не догадался забежать, дом-то стоит на отшибе за изгородью. Решили немедля идти искать ребят. 14 (Дегтярное дело. Почему не идет деготь? На крыше. Третья ночь.) Минька, Стасик и Хомутов не теряли времени зря. Да и Катька тоже. Она помогала им, как могла. Они еще засветло набили кубы старой берестой и накопали у ручья глины. Можно бы уже затоплять нижние топки, но кубы-то были не закрыты. А чем закрывать? Круглые железные закрывашки, видимо, были давно потеряны. И тогда Минька сказал: — Сделаем только один куб! Для пробы. Весь замажем глиной. На один-то куб глины хватит! Катька, Стасик и Хомутов побежали за добавочной глиной. Они таскали ее на широких листьях лопухов, Минька тут же замазывал ею бересту. Когда оставалось замазать третью часть круглой дыры, Минька дал приказ разводить огонь. Хомутов побежал ломать дрова, Катька притащила от костра горящую головешку. Затопили. Тем временем Минька начисто запечатал глиной бересту в кубе. Запылал огонь в печи, застреляли угольки на земляной пол. Комары испугались дыму, потому что дым сегодня не шел в трубу. — Эх, наверно, опять к дождю! — высказал предположение Стасик. — А может, труба засорилась? — сказал Хомутов, и Минька не долго думая решил лезть на крышу. Он полез по углу, добрался до застрехи. Дальше было опасно лезть, потому что надо перекидывать ногу с угла на крышу и карабкаться. Катька, Стасик и Хомутов следили снизу, затаив дыхание. — Ничего не выходит! — Минька слез на землю. — Надо лестницу. — А если изнутри? — догадалась Катька. — Ура! — закричал Хомутов. — Я тоже полезу. Внутри сарая залезли на громадную пыльную печь, нашли щель в крыше и с трудом раздвинули две доски. Доски были уже гнилые и на гвоздях не держались. Минька и Хомутов выбрались на крышу. Было далеко видно вокруг. Синела река. — А деревню видать? — спросил Стасик снизу. — Не-е! Только гумно немножко. Минька заглянул в трубу, сложенную из кирпича. Там была одна чернота. И тут его опять осенило. — Катька! — закричал Минька. — Ну-ко закрой печь берестиной! Ненадолго. Катька и Стасик выбрали внизу большую берестину и на минуту закрыли топку. Дым хлынул в трубу. Он больше не останавливался, потому что образовалась тяга. Но берестина в руках Катьки загорелась от печи. — Вытаскивай! На улицу! — скомандовал Минька, когда увидел все это через дыру в крыше. Стасик мигом выволок пыхающую берестину и оттащил ее подальше от сарая. Она чадила долго, не могла догореть. Миньке и Хомутову не хотелось слезать с крыши. «Эх, какой вид! — думал Минька. — Жалко, что нет бинокля. Либо подзорной трубы». Он пропустил вниз через крышу Хомутова, затем слез сам и надвинул тесины, сделал, как было, на случай дождя. И так ночная буря сдула с крыши три или четыре тесины. Они валялись теперь в малиннике за сараем. Минька слез. — А что, Миня, когда потечет? — весело спросил Стасик. — Не знаю, — сказал Минька. — Может, завтра, может, сегодня. Минька и впрямь не знал, сколько времени нужно калить в кубе бересту. Он жалел, что не успел спросить об этом у дедушки. Но ведь не бежать же из-за этого обратно? Надо ждать. Хомутов опять приволок дров. Он где-то быстрей всех умел находить сухие ольховые дрова. Стасик подкинул в печь. Катька вздумала печь картошку, Стасик сходил за водой. Все устали. Незаметно садилось за лес нежаркое к вечеру солнышко, печь горела, как дома. Потом, когда солнце село, от реки начал подниматься белый туман, но в сарае было тепло. — Минь, а как его называют? — спросил Стасик. — Кого? — Этого… Кто деготь гонит. — Дегтярник? — спросила Катька. — Дегтярь! — догадался Хомутов и стал очень довольный. Картошка почему-то не пеклась, а только горела, а есть хотелось все больше и больше. — Попировать бы… — задумчиво произнес Стасик. Все промолчали. Спускалась ночь, а деготь все не тек. Минька и Стасик уже несколько раз ходили в темноту за печь, щупали там конец железной трубки, прочищали ее березовым прутком. Нет, не тек пока деготь! Печь жарко пылала. Наконец решили поужинать. В том же котелке, в котором днем варили уху, Катька вскипятила воду и набросала в нее листьев смородины. Получился великолепный чай. Еще оставалось немного хлеба и соли. Картошка с одного бока была испеченная, с другого зажженная и очень сырая, но что было делать? Есть-то хотелось еще больше. — Минь, а когда мы домой-то… — спросила вдруг Катька, но Минька не ответил. — Тсс! — он поднял палец. — Слышите? Никто ничего не слышал. Все замерли. Но вот далеко в лесу послышался крик. Или это птица какая? Ребята напряженно вслушивались. В печке гудел огонь, под крышей что-то потрескивало. — Во, опять кричат, — шепотом произнес Хомутов. — Двери надо закрыть, — сказал Стасик и пошел закрывать. — А что, если сюда придут? — Катька уже дрожала от страха. — Не придут! — сказал Минька. — Нигде нет никаких беженцев. — А кто, Миня, Рыжка у нас увел? А? — спросил Стасик. — Он, может, и сам ушел. — Да. Сам. Как он сам-то? — Ну, сам. Взял и ушел. Стой… Крик повторился, но, кажется, еще дальше. И вновь стало тихо. На время от страха даже есть расхотелось, но Минька встал, еще раз проверил печь, куб, двери и все остальное. Дегтю пока не было. Стали ужинать. 15 (Чем все закончилось.) Бригадир — отец Катьки и Стасика — с ружьем пошел искать ребят по одной дороге, а Евлаха поехал на тракторе по другой. Лиля и Сергей Михайлович опоздали и пошли после всех. Была уже глубокая ночь. Сергей Михайлович не на шутку встревожился, когда узнал, что ребят нет уже трое суток, а девочка не ночевала дома. Сказали, что ушли в лагерь. Но никакого пионерлагеря еще и в помине нет, он открывается только с завтрашнего числа! В лесу Сергей Михайлович долго светил электрическим фонарем на дорогу, хотя ночь была белая, светлая. — Вот здесь прошел трактор, — сказала Лиля, беря Сергея Михайловича под руку. — Зачем нам трактор? Нам лучше другим путем. Но трактор тарахтел где-то совсем рядом. Вот блеснули фары. Трактор стоял. Лиля от Сергея Михайловича подошла ближе и увидела тракториста Евлаху. — Что, буксуете? — спросил учитель тракториста. — Да нет, дорога крепкая. Вон, это… — Евлаха показал в лесную темноту, освещаемую фарами трактора. На большой белой бересте, растянутой на сучках, было написано: Внимание! Обрыв провода. Опасно для жизни! — Вот оно что… — Сергей Михайлович фыркнул. — Так что, не поедете? Евлаха молчал. Он ходил около трактора и около странного объявления. — Пошли, — Лиля потянула учителя за рукав. — Вот этой тропкой. Тарахтящий трактор остался где-то левее. Они шли все дальше и дальше в лес, обивая с травы начинающуюся росу. — Стой! — остановился Сергей Михайлович. — Кто-то кричит. Слышишь? — Это бригадир, — сказала Лиля. — Он той дорогой пошел. Ночь, казалось, уже шла на убыль. Вдруг Сергей Михайлович замер, увидев за деревьями багровый отблеск. — Горит… Что тут? Дегтярный завод?— Он, не разбирая тропы, бросился в лес, прямиком на этот багровый отблеск. Лиля не поспевала за ним. Сергей Михайлович бежал, прыгая через пни и коряги. Огонь приближался, но, казалось, очень медленно. Наконец Сергей Михайлович выбежал на поляну. Крыша дегтярного сарая ярко и почти бесшумно горела с одной стороны. Огонь еще набирал силу, но делал это торопливо и основательно… Сергей Михайлович подбежал к двери, дверь была заперта изнутри. Он стукнулся, потом по углу быстро забрался на крышу. Начал отдирать горящие доски и швырять их на землю, в малинник. Он быстро раскидал горящую крышу, спустился на большую, почему-то теплую печь, спрыгнул на пол. Отбросил крючок, распахнул дверь, схватил под мышки сразу двух и вынес на воздух. Двое других проснулись уже сами… Подоспевшая Лиля утешала заревевшую Катьку, Сергей Михайлович прикрикнул: — Ну? Деятели. Натворили делов. Тащите доски подальше. И он начал откидывать горящие доски. Через полчаса все было кончено. Развороченная крыша дегтярного завода уже не дымила. К этому времени прибыл к месту пожара и бригадир. Увидев Катьку и Стасика, он сначала схватил их в охапку, потом оттолкнул: — Вот я вас! Погодите у меня. Домой! Живо! Но Катька почти спала на руках Лили. Отец повел Стасика собирать рюкзак, а Сергей Михайлович взял за руки Миньку и Хомутова: — Пошли! Минька покорно пошел по дороге. Он незаметно, про себя плакал. Отчего он плакал? Неизвестно. Может быть, боялся взбучки от матери. Может быть, он вспомнил сейчас отца, который жил где-то далеко в леспромхозе. А может, и еще от чего, неизвестно. Хомутов не плакал, а просто хныкал. — Ну, что же вы, — остановился Сергей Михайлович — Как девчонки. А? Ну, ну. Минька… Идем… — Еще еще бы немножко, и потекло, — заикаясь произнес Минька. — Это называется возгонка, — объяснил Сергей Михайлович. — Вы разве не проходили? — Не-е… Ночь кончалась, было уже совсем светло Птичка какая то начала просыпаться в лесу. — Эх вы, дегтяри! — сказал Сергей Михайлович, отпуская Миньку и Хомутова. — Идите-ка сами. Лиля почему-то тихо смеялась. РАССКАЗЫ О ВСЯКОЙ ЖИВНОСТИ Федя живет в большом деревенском доме вдвоем с женой. Зовут жену Еленой, а он почему-то все время величает Егоровной. Хотя Егоровне всего сорок лет, и она даже не помышляет о пенсии — работает дояркой. Федя же возит почту. Детей у них нет. Каждое утро он выносит на крыльцо седло и почтовую сумку, затем идет за лошадью и седлает. Потом долго пьет чай. Только после всего этого едет в центр, как он называет деревню, в которой почтовое отделение. Федя очень любит животных. Кого только нет в доме! Две кошки живут в комнатах, и обе весьма чистоплотны. В большом хлеву обычно помещается корова Поляна и теленочек. Две гусыни и гусь ночуют в загородке между хлевами, пять кур и один петух живут зимой в хлеву, а летом на верхнем сарае. Держат Федя с Еленой еще поросенка, правда, не каждый год, и всегда называют его одинаково: Кузей. Но самый умный среди всей этой многочисленной живности, это конечно же пес Валдай. Так вот, Федя ежедневно ездит через лес за семь километров, чтобы привезти в эти края письма, газеты и переводы. Для этого колхоз выделил ему коня по кличке Верный. Федя сам ухаживает за ним. Не ставить же из-за одного Верного специального конюха? В деревне когда-то была конюшня на сто двадцать лошадей. Теперь половина конюшни развалилась. Вторую, еще не разрушенную половину занимал один Верный. Скучно жить одному во всей конюшне, особенно зимой, когда такой собачий холод да еще почти без еды! Сена Верному, как и другим лошадям, которые стоят на центральной усадьбе, из-за плохого сенокоса нынче выделили мало. В зимнем рационе всего пять кило в сутки. Овса же, так обожаемого всеми лошадьми, нет и в помине. Но что значит пять кило сена для такого большого коня? Обо всем этом я узнал, заехав сюда случайно. С Федей мы познакомились, как он говорит, «на базе рыбной ловли»; База эта была главной, но, разумеется, не единственной. Я ночевал у Феди и зажился на несколько дней. А потом довольно часто приезжал в эти края. ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ В понедельник у Верного был выходной. В этот день почтовое отделение не работало. Сена в кормушке нет. Верный погрыз доску в стойле и подошел к окошку. Он даже пошатывался от голода. Окошко в конюшне длинное и узенькое. Вчера Федя выставил раму, говоря: — Сена нет, так пусть хоть на свежем воздухе… Верный повернул голову и просунул ее на улицу. А на улице — весна, снегу как не бывало. Но ведь и травы тоже нет! Верный шумно вздохнул и поглядел вдоль деревни. Ребята бежали в школу и вдруг видят: из окна конюшни торчит большая лошадиная голова. «Верный! Верный!»— закричали. Конь навострил уши. Ребята подошли ближе и по очереди стали дотягиваться, чтобы погладить. Верный тихо заржал и начал шлепать большой мягкой губой. — Наверно, есть хочет! — сказал один из мальчиков, доставая из портфеля кусок воложного[1] пирога. Он предложил пирог коню. Верный неторопливо, но жадно сжевал этот кусок. Потом съел второй кусок, третий, четвертый… Ребята скормили ему все свои школьные завтраки, припасенные дома. — Ленька, а ты чего? Давай, нечего жадничать. Совсем маленький мальчик насупился и чуть не заплакал. — У меня только яйцо, — сказал он и тихо добавил: — И две конфеты… — Ну и что? Ленька открыл полевую, видимо, еще отцовскую сумку. Яйцо, сваренное вкрутую, быстро очистили. Верный съел и яйцо. Правда, раскрошил половину. Конфет было, конечно, жалко. Но все равно распечатали. Верный съел и конфеты. Больше ни у кого не было ничего съестного. Ребята побежали. Школа была далеко, в другой деревне. Они боялись, что опоздают. Верный долго смотрел им вслед. Так он научился есть конфеты и яйца. Особенно повезло Верному через неделю, Первого мая, когда ребята получили в школе подарки. А тут скоро и травка пошла, свежая и такая зеленая. Не чета соломе! И Верный понемногу стал опять поправляться. КУРЬЕР Федя возил почту третий год. Зимой в санях, летом в седле. Слева к седлу он приторачивал почтовую сумку с письмами и газетами, справа обычно торчала какая-нибудь посылка. Что говорить, не очень-то надежный был почтальон! Иногда он отдавал письмо соседу, сосед передавал другому соседу. И письмо долго ходило по рукам, попадая, куда нужно, месяца через два. Не зря дедко Остахов, который жил на отшибе в конце деревни, называл Федю «кульером». Зато газеты и переводы Федя развозил очень тщательно. Верный сам знал, когда к какому дому нужно сворачивать. Федя, не слезая с седла, совал газету в скобу ворот и ехал дальше. Он частенько боялся слезать, потому что залезть обратно в седло иногда просто не мог. В седле же он сидел в такие дни очень прочно. Федя рассказывал: «Один раз ехал да кепку с головы обронил. Ох, — думаю, — не буду слезать, завтра все равно обратно поеду. На другой день гляжу, кепочка-то лежит. Никуда не девалася». Все же однажды Верный притопал домой без почтальона. Сумка, притороченная к седлу, держалась крепко, и Верный на всем пути во всех деревнях ни разу не ошибся. Он по очереди подходил ко всем домам, где выписывали газеты. Люди, которые были дома, выходили и брали из сумки нужную им газету. Верный зашел даже к дедку Остахову, который выписывал «Сельскую жизнь». Конь встал у крылечка и простоял ровно столько, сколько стоял всегда. Однако дедко Остахов не посмел без спросу взять из сумки газету. Верный постоял у крыльца и пошел дальше, а дедко глядел и качал головой, глядел и качал: — До чего наука дошла! Федя пришел домой только через два дня. С почтальонов его сразу сняли и поставили в кладовщики. На Верном же стали возить с фермы навоз, но все равно еще долго называли курьером. ВЕРНЫЙ И МАЛЬКА Малька — это такая злющая собачонка, что хуже уже некуда. Сама маленькая, ножки что спички и очень кривые, а злости больше, чем у тигра. Она жила у одинокой пенсионерки Лидии. Бывало, к Лидии никто не ходит гулять, даже по праздникам. Собачка всегда облает гостя, а то еще и за ногу тяпнет. Прямо до крови. Лидия уже говорит с посетителем, уже, кажется, ясно, что злиться нельзя, а Малька все рычит и рычит из-под лавки. Откуда столько злости бралось? Однажды я наблюдал за Верным. Он усердно щипал траву и никому не мешал. Потом лег и начал кататься по земле, дрыгая своими большими ногами. Копыта так и мелькали в воздухе. Видимо, он линял и спина сильно чесалась — с таким удовольствием катался мерин по травке. И вдруг ни с того ни с сего — Малька. С яростным, переходящим на визг лаем она бросилась на Верного. Верный вскочил на все свои четыре копыта. Он широко расставил передние ноги, наклонил голову и недоуменно замер. Что, мол, такое? Откуда столько шуму? А Малька наглела все больше и больше. Она подскакивала к морде коня и готова была вцепиться. Верный терпел, терпел да как фыркнет! Малька даже отлетела в сторону. Верный бросился за ней, она от него. С того дня ему не стало от Мальки житья. Раньше Верный ходил пить воду, когда захочется. Теперь стало совсем не то. Дорога на речку шла мимо дома Лидии. Малька каждый раз бросалась и лаяла на него, но всегда держалась на безопасном расстоянии. Верный наверняка ее не боялся, но кому же приятно слушать заливистый лай и полусумасшедший визг? И мерин бежал под горку к воде, от греха подальше. Малька принимала это за доказательство своей силы, она злобно преследовала его до середины спуска. Затем возвращалась к своему исходному рубежу и стихала. Верный, как мне казалось, без всякого аппетита пил воду и возвращался наверх, в деревню. А Малька опять яростно налетала на мерина. Неизвестно, чем кончилось бы все это безобразие, если б дорога не просохла и через деревню не стали ходить машины. Малька неожиданно отступилась от Верного и начала с еще большей яростью преследовать автомобили. Особенно не любила она велосипеды и «газики». МАЛЬКА ПРОВИНИЛАСЬ Как-то зимой, по снегу, я пошел к Лидии за молоком и услышал, как в доме ругалась хозяйка. «Что такое? — подумалось мне. — Кого это Лидия так честит?» — Кривоногая! Шельма! — слышался за дверью голос Лидии. — Чего уши-то выставила? Ох, блудня! Ну, погоди! Не стыдно тебе в глаза-то глядеть, батявке? Не стыдно? Я вошел в комнату. Лидия поздоровалась со мной и продолжала ругаться: — Ремень-то бы взять да и нахлестать! Либо совсем на волю выставить, бессовестную! Оказывается, Лидия ругала Мальку. За то, что та принесла двух щенят. Малька с недоумением глядела в глаза хозяйке, виновато мотала хвостом и не понимала, за что ее так ругают. Я поглядел под лавку: там в старой шапке-ушанке беспомощно барахтались два крохотных кутенка. Малька едва не вцепилась мне в нос. — Сиди! — осадила ее Лидия. — Сиди, никто не возьмет твоих шаромыжников! Кому-то нужны… Лидия ругала Мальку два дня, а на третий сказала: — Ладно, пускай живут. Потом я слышал, что одного щененка забрал тракторист, который часто проезжал через деревню. Второго Лидия отнесла за реку в соседнюю деревню, а взамен принесла рыжего молодого кота. Не знаю уж, как отнеслась ко всему этому Малька, наверно, не очень-то ей было приятно. Лидия, во всяком случае, была довольна. Деревня, где я жил, размещалась на горке, а на другой стороне, засыпанной снегом, речки, тоже на горке, стоит другая, соседняя деревня. Летом через речку ходили по лаве. Лава — это два стесанных бревна, перекинутые с одного берега на другой. Тропка на ту сторону оставалась прежняя, люди и зимой ходили по лаве, хотя можно было и по льду, напрямик. Я каждый день катался тут на лыжах. Однажды смотрю, по тропке из соседней заречной деревни бежит Малька. Одна-одинешенька. Бежит домой деловито, ни на что не оглядывается. Кривые ножки так и мелькают на белом снегу. На следующий день — опять. Я удивился: куда это она бегает? Да еще каждый День и всегда в одно и то же время. Спросил у Лидии: — Куда это Малька каждый день бегает? — Да кормить! — весело пояснила Лидия. — Изо дня в день так и бегает, ничем не остановить. Уж я ее и в избе запирала, все впустую. Только отвернешься — готово дело Была да нет, побежала кормить свое дитятко. Вот так, думаю, Малька! Какая верная оказалась мамаша. Каждый день за два километра в чужую деревню, несмотря ни на какие опасности, бегает кормить своего сынка. Не каждая так может. ЕЩЕ ПРО МАЛЬКУ Так Малька и бегала ежедневно в ту деревню. Она ни разу не забыла свою обязанность. Между тем со всех сторон наступала весна. Снег таял, и речка сначала потемнела, потом разлилась. Малька все бегала по лаве на ту сторону. Теперь если и захочешь не по лаве, то не проберешься на тот берег. Как-то утром я пошел за водой, смотрю, за ночь река разлилась, вода подступила к баням. Широкое водное плесо заполнило всю низину. Федя уже ездил на лодке, приглядывая места, где можно поставить верши. Весело свистели прилетевшие ночью долговязые кулики. Постой, а где же лава? Я взглянул на то место, где обрывалась тропка, и обомлел. Бревен-то не было. Ночью их подняло водой и унесло. Все. Связь с тем берегом оборвалась, подумалось мне, проехать можно только на Фединой лодке. А как же Малька? Малька была легка на помине. Я видел, как она подбежала к воде, сунулась туда-сюда. Везде одна вода и лав не было. Малька ступила в воду и вдруг поплыла. Такая маленькая беспомощная собачка не испугалась широкой быстрой реки и холодной воды! Я с волнением глядел, что будет дальше. А что дальше? Малька, видимо, из всех сил плыла наперерез струям, но ее несло все быстрее. Сил у нее было немного, а течение сильное, и вот ее несло по реке. Когда Мальку проносило мимо меня, я бросил ей какую-то дощечку. Но все напрасно. Малька стремилась на тот берег. Я видел, как она, выбиваясь из сил, с головой окунулась в воду. И закричал Феде, чтобы он выловил Мальку. Федя и сам видел, к чему идет дело. Он поставил лодку поперек течения и подправил ее веслом, чтобы поймать собачонку. — Ой, дура, куда сунулась, — приговаривал он. — Ну, матушка, давай, давай сюда! Он бросил весло в лодку и рукой выхватил Мальку из ледяной воды. Наверное, еще немного бы, и она захлебнулась, потому что была еле жива. — Матушка! — уговаривал ее Федя. — Да разве дело? Его, дурака, еще и кормить! Ведь большой уж, обормот, а ты все бегаешь. Федя причалил к берегу и выпустил дрожащую от холода и ставшую совсем крохотной Мальку. — Беги, беги домой! — сказал он и обернулся ко мне. — Что значит животное. И мы оба подивились Малькиной материнской верности. ТУНЕЯДЕЦ Я занялся тетеревиной охотой и долго не видел Мальку. Каково же было мое удивление, когда однажды я зашел к Лидии и увидел очень странную и неожиданную картину! Крохотная тщедушная Малька лежала на полу на тряпичной подстилке и кормила большого рыжего кота. Она даже зарычала на меня, дескать, ходят тут всякие. А кот даже не пошевелился. Сосал и жмурился от удовольствия. Она была меньше кота примерно раза в полтора. И вот кормила своим молоком этого рыжего верзилу и увальня. Я зашел с другой стороны — точно! Не было никакой ошибки. Рыжий даже причмокивал. Малька покормила его и вспрыгнула на свои тоненькие кривые ножки. А он даже не повернулся на другой бок и уснул. «Ну, лежебока! — мысленно возмущался я. — Тунеядец несчастный!» Я даже возненавидел этого кота, хотел ногой разбудить лентяя, но тут в избу вошла Лидия. — Он что, давно так? — спросил я. — Да сразу. Худой был, сухой, а теперь вон лощеный какой. Уж я его и ругала, и колотила. Привык, видно. Ничего себе, привык! У Мальки еле-еле душа в теле, а он привык. Так-то и дурак может… Я ничего больше не сказал и ушел, злой на кота. И совсем не зря, потому что этот кот, как позже выяснилось, и впрямь получился совсем непутевый. Никакое воспитание на него уже не действовало, как говорится, что смолоду не вколочено, под старость не наверстать. Но я вернусь к нему после, а пока расскажу про других собак, живущих в деревне. ВАЛДАЙ Федин Валдай — громадный пес, не чета Лидиной Мальке. Темно-серый, с патлатою сединой на ляжках. Лает Валдай совсем редко, лишь в самых крайних случаях. Как это ни удивительно, Федя, при всей его любви к животным, весьма редко кормит собаку. Валдай почти всегда голоден. Обстоятельство это ничуть не мешает величайшей собачьей преданности своему хозяину, а также их обоюдной любви. Отношения такие сложились между ними давно, прочно, и не мне было их менять. Но уж так получилось, что однажды я стал виновником ссоры, возникшей между Валдаем и Федей. Обычно голодный Валдай часами лежал на пригорке около дороги напротив Фединого дома. Он гордо и независимо поглядывал на проходившие по дороге машины и тракторы, зевал, потом клал голову на вытянутые передние лапы и спал. Я часто наблюдал за ним из окна. Вот он встал, сладко потянулся, поглядел в одну сторону улицы, в другую. Нигде никого, только поют петухи. Валдай подошел к дому напротив. У крыльца висел умывальник. Валдай подошел и, нюхая, ткнул носом в шишечку умывальника. Полилось. Валдаю обрызгало нос, он фыркнул и сконфуженно отошел. Мне стало смешно. В благодарность за это я выкинул в окошко полпряника. Валдай съел и поглядел на меня, дожидаясь чего-нибудь еще. Я бросил ему корку черного хлеба, он обнюхал ее и отошел недовольный: дескать, чего ты меня угощаешь такой ерундой? Так я приучил его сидеть под окном и ждать угощения. Федя, съездив за почтой, частенько заходил к моим хозяевам побеседовать, оставляя пса за дверями. Валдай скулил и просился к нам. Однажды я пропустил пса в комнату и дал ему кружок колбасы. Валдай сглотнул колбасу одним махом и вильнул хвостом, прося еще. — А ну марш из помещения! — закричал Федя. — Крохобор. И вдруг пес сверкнул белками глаз и зарычал, да с такой злостью, что даже Федя опешил. — Ишь, не пондравилось. Пшел! Кому говорят! Пес, может быть впервые, не послушался, и жестокий пинок отбросил Валдая к дверям. Неизвестно, что было бы дальше, если б я не остановил Федю… Валдай с неделю сердился на него, даже не хотел ночевать в доме. Но потом они опять помирились. Иногда Федя ходил в лес, на озеро. Он выносил из сеней весло и корзину для рыбы, и тут Валдай вскакивал со своего пригорка, начинал радостно визжать и прыгать вокруг Феди. — Валдай? В лес! В лес! Пес прыгал еще выше, стараясь лизнуть Федю в щеку. Так был рад. Он устремлялся в поле, возвращался, визжал и прыгал, бежал опять. Так любил ходить в лес, что весь менялся, вся сонная лень одним махом слетала с него. В такие дни он сразу становился веселым, стремительным и шумным. ВАЛДАЙ И ВАЛЕТКО Третий собачий персонаж в деревне был маленький веселый Валетко. Песик этот, непонятно какой породы и масти, состоял на содержании у дедка Остахова. Надо сразу сказать, что Федя с дедком жил в «контрах», как он сам выражался. Они хоть и здоровались, но за глаза постоянно клеймили друг дружку. Началось это давно, из-за какого-то пустяка, позднее вражда разрослась, укрепилась. И длится уже несколько лет. Вероятно, им и самим все это давно надоело, каждому втайне хотелось помириться. Но все что-то мешало. Когда у дедка Остахова объявился Валетко, Федя сказал: — Волкодав! Такого не прокормить. Загрызет всю деревню. И в тот же день начал натравливать Валдая на остаховского песика. Но, ко всеобщему удивлению, Валдай не стал в тот день трепать маленького Валетка. А после, не в пример своим хозяевам, два этих пса даже подружились, и Федя не стал мешать этому. Бывало, Валдай лежит на лужке, а Валетко до того на него долает, что, кажется, и у человека терпение бы лопнуло. Валдай же только снисходительно взглянет на шалуна, и хоть бы что. Хулиганистый Валетко так разойдется, так осмелеет, что даже дернет Валдая за ухо. Если получалось не больно, то Валдай стряхнет шалуна, и все. Если же Валетко хватал больно, то Валдай оскалит большие желтые клыки: — Р-р-р-р! Схватит Валетку за загривок и тряхнет раза два-три посильнее. Валетко сразу приходил в чувство и переставал безобразничать. Но спустя какое-то время опять начинал хулиганить, и опять Валдай терпеливо сносил нахальство. Однажды по деревне бежал громадный незнакомый пес — больше Валдая. Валетко по своей глупости залаял и начал наскакивать на него. Валдай молча лежал на своем пригорке. Чужой пес грозно рявкнул, схватил Валетку и начал его рвать. Поднялся храп и страшный визг. Наверное, пес растерзал бы Валетку в одну минуту, если бы не подмога. Валдай стремительно вскинулся с пригорка и бросился на чужака. Освобожденный из пасти Валетко, изрядно искусанный, откатился в сторону, а пес и Валдай сцепились между собой. Драка была дикая и страшная. Чужой пес был сильнее Валдая. Но недаром говорится, что дома помогают и стены. Валдай взял верх и долго преследовал чужака. После этого чужой пес уже никогда не показывался на улице, он стороной обходил нашу деревню. Дедко Остахов после этого случая запохаживал к Феде смотреть телевизор. Один раз принес пол-литровую банку меду от своих ульев. Федя не отпустил дедка домой, пока не всучил ему полрешета свежей сороги. ВАЛДАЙ И КУЗЯ Я уже говорил, что почти ежегодно Федя покупал на колхозной свиноферме поросенка и всякий раз называл его одинаково: Кузя. Животное долго содержалось в хлеву, но ведь надо ж когда-то и на улицу, пусть ты и Кузя! И вот этот момент был всегда весьма интересным. В этот раз очередной Кузя был уже довольно большой. Федя на руках вынес его на улицу. Чистый, вымытый, Кузя взглянул на белый свет и от восторга припустил вдоль деревни. Федя воротил его обратно. Кузя порыл пятачком дерн и припустил в другую сторону. У Феди хватило терпения еще раз приправить Кузю к дому. Валдай лежал на пригорке и спокойно наблюдал за всем этим. Под горкой, недалеко от Фединого дома, был скотный двор. Жидкий коровий навоз всю зиму и весну вывозили прямо на лужок недалеко от двора. К весне получилась большая и жидкая навозная лепеха. Сверху от ветра и солнышка она покрывалась коркой. И вот тут и получился у Феди конфликт с Кузей. Стоило Феде увернуться за угол, как Кузя со всех ног опять бросился на простор. Поросенок галопом достиг навозных пределов… и на ходу, нежно, одним боком привалился к навозной гуще. Затем побежал дальше. Надо было видеть, что тут поднялось! Федя, нецензурно выражаясь, бросился за поросенком. Кузя отбежал еще дальше. — Ну, погоди! — кричал Федя. — Дай только до Октябрьской дожить, опалю гада живьем! Видя, что все равно не догнать, Федя решил воздействовать на животное лаской: — Кузя, Кузя, Кузя! Беги, батюшко, сюда, Кузя, Кузя! Поросенок остановился и с таким же восторгом повернул обратно домой. Один бок у него был чистый, белоснежный, другой, черный от навоза, лоснился, как вороново крыло. Такой цветовой контраст вверг Федю в злое отчаяние, он уже принес палку, чтобы отхлестать Кузю, но поросенок, словно догадываясь, припустил вдоль деревни. С трудом удалось Феде поймать животное. Он схватил Кузю за ногу и волоком потащил на речку. Мыть. Кузя верещал. Федя вымыл его, на руках принес домой и закрыл в хлеву. Так неудачно закончилась первая Кузина прогулка. Федя продержал его в помещении несколько дней, никуда не пускал. Наконец выпустил вновь, и опять Кузя устроил все точь-в-точь так, как и раньше! Опять чистенький, белоснежный, бросился он к навозной гуще и залез в нее теперь уже весь, по уши. Не буду описывать, что творил после этого Федя. Несколько раз он вытаскивал Кузю из навозной гущи, лупил его палкой и отмывал в речке. Но через полчаса вымытый поросенок снова был похож на арапа. Федя был в полном отчаянии. Ему надоело мыть поросенка. Через несколько дней он махнул на Кузю рукой: — Только бы до Октябрьской дожить! В тот же день Федя выпустил Кузю на улицу и тут же исчез, чтобы не расстраивать больше нервы. Валдай лежал, как всегда, на пригорке. Я видел из своего окна, как поросенок припустил было вдоль деревни, но вдруг Валдай с лаем бросился за Кузей. Кузя повернул к дому, Валдай опять улегся на свой пригорок. Но Кузе, видимо, не терпелось вновь испробовать навозную ванну, он порыл пятачком дерн и припустил в другую сторону, прямиком к скотному двору. Что такое? Я не поверил своим глазам Аи да Валдай! Пес быстро обогнал поросенка, с лаем встал на пути. И Кузе волей-неволей пришлось повернуть. С тех пор Федя мог спокойно выпускать Кузю на улицу Валдай хорошо освоил то, что от него требуется, он тщательно следил за поведением Кузи. Федя принял все это как должное и ничем не поощрил умного пса. Впрочем, Валдай, вероятно, и не ждал благодарности. Для всех все это оказалось в порядке вещей ВАЛДАЙ В КЛУБЕ И ДОМА Клуб размещался не в нашей деревне, но дедко Остахов ходил туда регулярно. Смотрел почти все кинофильмы, не пропускал никакие мероприятия. Остаховский Валетко ни на шаг не отставал от хозяина. Дедко в магазин — и Валетко в магазин, дедко в клуб — и Валетко туда. Но так поступал не один Валетко. Бывало, перед началом сеанса в зрительном зале набиралось полно собачонок. Из разных мест. Их не пускают, но они все равно проскочат. Только выгонит заведующая непрошеных зрителей, они снова набираются под шумок. Укладываются у хозяйских ног, и никак их не выгонишь. Кто-то из шутников пустил однажды такой слух: с завтрашнего-де числа хозяевам собачонок придется покупать по два билета: один взрослый, на себя, другой детский, на собачонку. Некоторые женщины поверили этому вздорному слуху и стали оставлять собачонок дома. Но ненадолго. Вскоре все снова стало по-прежнему. Каких только смешных случаев не было с собаками во время демонстраций фильмов! То завоет иная, то залает не к месту. То раздерутся. Однажды жена Феди, Егоровна, пришла смотреть кино «Зигзаг удачи». Это была комедия, как говорилось в афише. Вместе с Егоровной в зал явился и Валдай. Я тоже сдуру приперся смотреть этот зигзаг. Уже с первых кадров навалилась тоска. Но уходить одному было неудобно, и я наблюдал в темноте за Валдаем. Он посмотрел минуты две на экран и улегся около сцены. Полежал на боку. Опять встал, подошел ко мне, положил на колени большую голову. В зале была тишина, на экране тоже образовалась какая-то пауза. И вдруг Валдай так глубоко, так шумно и тяжко вздохнул, что многие оглянулись. Потом Валдай подошел к двери, встал на задние лапы, а передними оперся на дверь. Дверь открылась, Валдай не спеша вышел из зала в коридор, затем на улицу. Радуясь случаю, я вышел за ним следом и свистом предложил ему идти домой. Но Валдай не пошел. Он улегся на деревянном клубном крыльце и стал ждать Егоровну, которая вместе с дедом Остаховым и Валетком досматривала «Зигзаг удачи»… Если Валдай как бы игнорировал кино, то телепередачи он просто презирал. Может быть, потому, что, купив телевизор, Федя стал меньше уделять ему внимания, и пес ревновал хозяина к этой страшной машине. По вечерам, за самоваром, Федя с Егоровной включали телевизор. Кошка Муська лежала на белоснежном покрывале кровати и глядела на экран. Она любила смотреть передачи. Но Валдай, как только включали телевизор, сразу прижимал уши, вставал и, поглядев на Федю, шел к двери. Это значило, что он желает уйти. Особенно раздражала Валдая эстрадная музыка. Федя же почему-то сразу невзлюбил всех дирижеров: — Этот дурак, с тоненьким-то батожком… чего машет здря, долгие полы? Но песни и пляски Федя любил, еще любил, когда кто-нибудь приезжал или уезжал. Программу «Время» он смотрел от корки до корки. Кошка Муська тоже. В противоположность псу, она внимательно следила за тем, что происходило на экране, и иногда до того возбуждалась, что даже садилась на покрывале. В чем дело? Я всегда удивлялся такому разному поведению животных, такому удивительно непохожему их восприятию телевизора. ПОЗОРНЫЙ СЛУЧАЙ Кого мог бояться Валдай, ежели он иногда даже на Федю рычал? Мое уважение к этому уважающему себя псу росло с каждым приездом в эту деревню. Валдай ни перед кем не лебезил и не заискивал, как Валетко. Ни на кого не кидался зря, не драл горло, как Лидиина Малька. Он просто уважал себя и других и никого не боялся. Но все же однажды он испортил свою репутацию. Причем не только в моих глазах, но и в глазах всех деревенских ребятишек. Он проявил самую обыкновенную трусость, я был свидетелем этого позорного случая. Я сидел у Остаховых и смотрел в открытое окошко, дожидаясь дедка. Серая опрятная кошечка, пристроившись на том же окне, неторопливо умылась и тоже начала наблюдать. Как раз по деревне бежал Валдай. Ничего не подозревая, я подозвал его поближе, он подбежал. Умильная кошечка зашипела, будто проколотая шина, выгнулась. Валдай добродушно глядел на нас. Кошка прыгнула из окна на крышу крылечка. Потом на изгородь. Валдай дважды несильно тявкнул, мол, в чем дело? Кошка шипела. Ее хвост распушился и стал толстым, шерсть поднялась на загривке. И вдруг не долго думая она бросилась сверху на Валдая. Он отскочил, она ринулась на него, норовя вцепиться в глаза. Они с рычанием и визгом сцепились в клубок. «Ну, кошке сейчас капут! — подумалось мне. — Разорвет…» Человек пять мальчишек восторженно наблюдали за дракой с улицы. Наконец кошка сиганула опять на изгородь, затем на крышу крыльца и зашипела оттуда. Разозленный Валдай лаял на нее снизу. Откуда столько ненависти у этой кошки к Валдаю? Поединок только начался. Валдай лаял, она шипела и выгибалась. Потом как сиганет на него, как зарычит! Я опомниться не успел: Валдай бросился от нее наутек… Она преследовала его, эта маленькая кошчонка. И такого верзилу! Она прыгала за ним молниеносно, стремительно, а Валдай улепетывал от нее, к восторгу ребят. Такого еще никто не видел… К счастью, дружеские отношения между Федей и дедком Остаховым уже настолько окрепли, что этот случай не нарушил добрососедства. Федя впоследствии выругал свою собаку и похвалил кошку дедка Остахова. Дедко, наоборот, отчитал свою кошку и похвалил Фединого пса. Тем и кончилось. Представляете, что было бы, если б случилось наоборот: то есть если бы дедко заступился за свою кошку, а Федя за своего пса? Наверное, соседи бы поссорились тогда на вечные веки. И все бы из-за меня: ведь это я присвистнул Валдаю, когда сидел в избе у Остаховых. КОТ РЫЖКО С котами и кошками в деревне всяких случаев тоже было немало. Очень интересны эти животные и даже какие-то странные. (Вообще я считаю, что самые умные, прирученные человеком животные — это собаки и лошади, а самые глупые — овечки и курицы.) Расскажу теперь про кота, который так нахально, не имея на это никаких прав, сосал Малькино молоко. Лидия покаялась десять раз, что принесла его жить к себе домой. Почему? Во-первых, дома он жил совсем редко, все время где-то шатался. Во-вторых, если и жил, то безобразничал. Кто, например, научил его таскать цыплят? Вместо того, чтоб ловить мышей, он ловил цыплят. И все это до глубины души возмущало всю деревню. Женщины ругали его шпаной и прохвостом, ребятишки кидали камнями, а Федя много раз просил у меня ружье, чтобы кота застрелить. Я не давал под разными предлогами. Не очень-то я верил тому, что говорят про кота, пока сам не убедился в правоте этих рассказов. Как-то я наблюдал за одной синичкой. Смотрю, кот притаился в траве и ждет удобный момент. Ничего не скажешь, красив! Он был яркий, как огонь, очень рыжий, даже оранжевый, с белым брюшком. Синичка слетела на крыльцо и запрыгала, поминутно дрыгая хвостиком. Рыжий крался к ней. Вытянув шею, он бесшумно передвигался в траве. Иногда, чтобы переступить, долго держал в воздухе лапу — так был осторожен. Синичка, ничего не подозревая, поскакивала на ступеньке, а мне так и хотелось ее спугнуть. Но неужели, думаю, она такая дурочка? Когда между нею и котом оставалось метра два и когда Рыжий напрягся для прыжка, я бросил в синичку кепкой. Она улетела, я подошел к коту. Он не прыгнул, не удрал. Он зажмурился и с прижатыми ушами замер в траве. Очень может быть, что он притворился мертвым или просто в отчаянии ждал очередную порку. Он не открыл глаз, когда я взял его за шиворот. Не пошевелился, так и висел в воздухе с прижатыми ушами. Я положил его на землю, плюнул и отошел. Только тогда он сиганул за угол. Синицу или воробья изловить не так-то и просто. Может быть, поэтому он и стал воровать у наседок беспомощных глупых цыплят, навлекая на себя всеобщее возмущение. После случая с синицей я долго кота не видел. Однажды я ходил в лес, километра за три от деревни. Присел на пенек отдохнуть и покурить, вдруг в густых кустах можжевельника, росшего на полянах, мелькнуло что-то оранжевое, яркое. «Лиса! — сразу сообразил я. — Мышек, что ли, ловит? Или птичек?» Я затаился, смотрю — опять кто-то ярко-оранжевый подскочил в воздухе и исчез. Нет, это надо же! Вместо лисы оказался Лидиин кот. Но что он делал в лесу, так далеко от деревни? И где же он тут ночует? — Кис, кис, — позвал я. — Иди сюда, Рыжко! Кот долго не показывался из кустов. Потом все же вышел, поглядел на меня, подошел и начал… мурлыкать. Мурлыкать и тереться о мое голенище. Я дал ему головку от окуня, запеченного в пироге. Он неторопливо съел. Когда я позвал его домой, он охотно побежал следом за мной. — Хватит шататься, — на ходу рассуждал я. — Домой пойдем, ночевать надо дома. Чего тебе в лесу ночевать? Оглянувшись, я увидел, что кота не было. Обманул. А может, просто удрал, не желая возвращаться в деревню, где уже так много нагрешил и набезобразничал. ПРО НАСЕДКУ Федя был прогрессист, хоть и не любил дирижеров. Он быстро воспринимал и внедрял у себя в хозяйстве все новое и передовое, как пишут в районных газетах, которые одно время возил вместе с письмами и посылками. Что, например? Например, он недавно провел в баню электричество. Посадил у дома хорошие культурные саженцы. Ну и так далее. Он хоть и ругал инкубаторских цыплят фезеошниками, но покупал их ежегодно. Домашних наседок не признавал. В то лето одна из куриц, словно нарочно, не захотела нестись в положенном месте. Она то и дело заводила гнездо то под полом сарая, то где-нибудь в глухой крапиве, собираясь выпарить своих собственных цыплят. Делала это как бы назло инкубатору. Федя каждый раз ее выслеживал и отбирал яйца. Однажды настойчивая наседка не долго думая уселась парить в общем гнезде, в котором неслись прочие куры. На трех или четырех яйцах. Федя не знал, что и делать. Курам надо было нестись ежедневно, а гнездо занято. Федя решил выкупать курицу в речке, чтобы охладить пыл и «сбавить температуру». Он так и сделал. Я видел, как он макал курицу в реке, стараясь, однако, чтобы она не захлебнулась. После он посадил ее под кадку, чтобы окончательно отбить у нее охоту своевольничать. Но не будешь же все время держать куру под кадкой! Пришлось-таки ее выпустить. Она, как рассудил Федя, «сразу же образумилась и отказалась от своих планов». Федя был доволен, его жена Егоровна тоже. Надо же было так случиться! Федя даже глаза выпучил от удивления, когда в один прекрасный день из-под сарая с чивиликаньем объявилась орава желтых цыплят. Пока Федя воспитывал наседку, другая кура не теряла времени зря. Не в пример инкубаторским, цыплята оказались шустрые, бойкие. Они не разбегались в разные стороны, ничем не болели. Федя сначала сердился, потом перестал и был доволен. Он говорил: — Вишь, и растут быстрей, и бегают намного проворней. Местные. А с той шпаной толку не дашь, одна морока. И все-таки на следующий год он опять принес инкубаторских. СТРЕЛЬБА Из района в колхоз цыплят привозили большими партиями ежегодно. Федя купил их пятнадцать штук. Разместил около русской печки в загородке, накормил вареными раскрошенными яйцами и творогом. В первый же день цыплят прохватил почему-то жестокий понос. Трое погибли. — Солнышка, солнышка им не хватает! — объяснил Федя. — Мне и в конторе сказали, когда выписывал. На следующий день было тепло, солнечно. Федя сложил двенадцать своих питомцев в корзину и вынес на улицу. Но после этого сдохло еще два. Осталось десять штук. — У, гнилые! — ругался Федя. — Детдомовские, что с них возьмешь? Да еще неизвестно, может, одни петухи. Когда цыплята подросли, их осталось восемь штук. Они гуляли на улице, чивиликали, но то и дело разбегались в разные стороны. Феде приходилось искать их и собирать в одно место. Однажды исчез один, на другой день еще один. Федя прибежал ко мне за ружьем: — Это он, прохиндей! Кот таскает! Ну, я ему лапы выдергаю. Дробь? Картечь нужна, дробь его не возьмет. — Картечи нет. — Пуля, оно бы лучше. Скрепя сердце я дал Феде ружье и патрон, заряженный самой мелкой дробью. Он бы все равно ведь нашел другое ружье. Федю я знал. Рыжего я не видал ни разу после нашей встречи в лесу. Но говорили, что он снова в деревне. У меня болела душа, неужели Федя пристрелит кота? Втайне я надеялся, что Федя промажет либо ружье даст осечку (штырьки патронов были совсем сношенные, осечки получались частенько). Я так и уснул в ту ночь с чувством жестокой вины перед Рыжком. Ранним утром меня разбудил выстрел. Нет, не произошло осечки. Я вскочил, быстро оделся и выбежал к Фединому дому. Федя стоял в одних трусах и в майке, с ружьем в одной руке, с камнем в другой. И ругался так, что я еще ни разу не слыхивал. — Ну что? — подскочил я. — Кот? — Зараза! — Федя метнул камнем в огород. Рыжко мелькнул в траве, прыгнул и большими скачками удалился за бани. Я облегченно вздохнул: жив! Федя, чуть успокоившись, рассказал, как было дело. Он (то есть Федя) проснулся на восходе, чтобы узнать, сколько времени. Случайно взглянул с повети в огород, увидел Рыжка и побежал в комнату за ружьем. Прицелился прямо из окна и пальнул с очень близкого расстояния. «Попал же! — убеждал меня Федя. — Как не попасть! Да ему, гаду, что дробь? Ему эта дробь хоть бы хны, вот кабы первый номер! Ну, все равно будет помнить, зараза, не покажется больше». Но в тот же день исчез еще один цыпленок, и осталось их всего пять. А через два дня только три. Тогда Федя взял выходной и целый день караулил вора. Оказалось, что цыплят таскала ворона. ПРО ВОРОН Мы с Федей долго охотились за бесстыжей воровкой: она была хитра и коварна. Наконец Федя все же укокал ее из моего ружья. Но было уже поздно. У Феди остался всего один цыпленок. Правда, к этому времени он изрядно подрос. И стало понятно любому, даже дураку, что это петух. Так неудачно завершилась попытка Феди увеличить куриное поголовье. Федя взял убитую им ворону и привязал ее за лапу к длинному тонкому шесту. Шест воткнул в грядку. На огороде росла картошка, от цыплят осталось лишь горькое воспоминание. Для чего было пугать ворон? Наверное, Федя сделал это, чтобы как-нибудь отомстить противному вороньему племени. В самом деле, до чего же они хитры и неуязвимы! Я не раз дивился проницательному нахальству ворон. Они, как бы шутя, не однажды надували меня. Несомненно, эти умные птицы делили, так сказать, сферу своего влияния. В каждой деревне жила определенная группа. По способу пропитания их вполне можно отнести к домашней живности, как, например, голубей или кур. Но ведь куры не расклевывают у голубей яиц, а голуби не воруют у кур цыплят. Вороны же, пользуясь всеми преимуществами существования вблизи человеческого жилья, иногда просто вредят. Свежий пример — воровство цыплят. Было хорошо заметно, что вороны жили по деревням определенными группами. Если в нашу деревню прилетали вороны из другого населенного пункта, местные поднимали гвалт. Чужаки с шумом выпроваживались. Это, впрочем, отнюдь не мешало в ненастные дни всем воронам объединяться в одну общую стаю. Вообще же эти странные птицы недолюбливали друг друга и частенько клевались между собой. Нередко одна у другой прямо из-под носа тащила добычу. Вороны прекрасно разбираются, что к чему. У Феди на чердаке я нашел точный деревянный макет винтовки. (Федя в годы войны руководил местным всевобучем.) Когда я выходил с настоящим ружьем, вороны, после двукратного предупреждающего крика одной из них, улетали далеко в поле. Для опыта я взял как-то Федин макет и вышел на улицу. Ни одна их них даже не подумала улететь! Я дважды повторил этот опыт и окончательно убедился: самая хитрая и умная птица в деревне — это ворона. Еще я заметил, что маленьких, не способных бросать камни детей вороны никогда не боялись. ЗАЙЦЫ В этой деревне жило два мальчика — маленький и большой. Не буду называть их по именам и фамилиям. Им это совсем ни к чему, да и рассказы эти не о людях, а о животных. Мальчики были как мальчики, они ежедневно занимались своими делами. То врозь, то вместе бегали на речку, катали по дороге какие-то громадные чугунные шестеренки, Ходили собирать щавель. Мало ли дел? Со мной они почему-то стеснялись разговаривать. — Ты кобылу-то разнуздал? — услышал я, проходя однажды мимо дома, где жил маленький. — Не-е, — ответил большой. — Лягается. Я видел, как маленький «разнуздал кобылу» и поставил ее в стойло. Оба начали рвать траву, чтобы накормить кобылу, которую изображал поломанный, когда-то заводной танк. Из палочек, частоколом воткнутых в лужок, была сделана загородка. Накормили, поставили и убежали. В тот день Федя принес откуда-то пару кроликов. Потерпев неудачу с цыплятами, он решил развести кроликов. Раньше он занимался этим делом, и вот опять притащил одну пару откуда-то. Сделал из досок загородку, посадил их туда и позвал ребятишек: — Идите зайцев глядеть! На улице оказался один маленький мальчик. Он подошел, заглянул: — Зайцы? — Ага, — потвердил Федя. — Вот только что за уши изловил. Вон за гумном. — А чего они едят? — Капустку. Ну, пока капустка не выросла, и травку едят. — А почему один белый, а другой не белый? — Так этот вот днем родился, а тот ночью. Федя нарвал сочной травы, бросил в загородку. «Зайцы» действительно начали жевать травинки. Это привело в восторг голопятого зрителя: сомнений не было, в загородке были живые настоящие зайцы. — Одного дам, — твердо сказал Федя. — Только скажи отцу, что надо барана взамен. Как только пригонит барана, сразу и берите. В тот же вечер от дома, где жил маленький, раздался ужасный рев: мальчик просил у отца барана. Никто не мог убедить его в том, что это не зайцы. Чтобы успокоить его, ему посулили барана на завтра. И он уснул, а утром, едва проснувшись, опять прибежал глядеть на зайцев. Уже вместе с большим. Так он и засыпал каждый день с ревом, и отец каждый раз обещал ему барана, чтобы обменять утром на зайца. А утром все начиналось сначала… Наконец, когда появился приплод, Федя сжалился не только над маленьким мальчиком, но и над большим. Однажды он вытащил за уши двух крольчат, подал ребятам: — Нате! Ежели убегут, я не отвечаю. К осени кроликов в деревне развелось столько, что их даже не считали. Они питались травой и действительно были очень похожи на зайцев. СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ Гусей своих Федя не любил и ругал ужасно. Было за что! Каждое утро они так противно и громко кричали, что хоть зажимай уши. Причем ведь ни с того ни с сего. — Ну, вы и скотинка, — задумчиво разглядывал их Федя. — Ну, вот ты, скажи, чего горло дерешь? В ответ раздавался новый противный скрипучий крик. Федя безнадежно махал рукой и уходил. Гуси правились на речку, переваливаясь с боку на бок. Купались, плескались и снова гуськом ступали домой. Их было четверо: гусак и три гусыни. Гусак шипел на меня, когда я приходил к Феде. Он по-змеиному вытягивал шею и шипел, норовя ущипнуть. И щипал, разумеется. Особенно назнакомых прохожих. Феде было за что не любить гусей. Даже Валдай, не желая с ними связываться, обычно уходил от них прочь, а корова при их виде так сердилась, что бросалась на них с рогами. Дело дошло до того, что однажды она кинулась на гусыню, прижала ее рогами к земле и измяла до полусмерти. После того как расплодились кролики, Федя решил, как он выражался, гусей «леквидировать». Тракторист из одной дальней деревни возил Феде лес для ремонта дома. И почему-то обзарился на гусей. Не знаю уж на каких условиях, но Федя продал ему крикливых птиц. Проезжая однажды деревней, тракторист остановил машину. Федя посадил всех гусей в большой плетеный пестерь, в котором носят сено скоту. Пестерь завязали сверху холщовой подстилкой и привязали к прицепу, сзади трактора. Машина тронулась с грохотом. Федя, стоя на дороге, произнес: — Ну, счастливого плаванья! Избавился от бесов. Через два дня тракторист завез попутно Федин пестерь с подстилкой. — Ну, как там птички-то? — спросил Федя тракториста. — Нормально, живут, — сказал тракторист и уехал дальше. Федя отнес пестерь в сени, взял там ведра, водонос и пошел за водой. Позже он рассказывал мне, что его даже в пот бросило: по реке, прямиком к Фединой бане, важно плыли четыре гуся. Вот тебе и счастливого плаванья! Федя пришел домой без воды… Как он ни заворачивал гусей, как ни стегал их лозиной, они не хотели плыть обратно. — За три километра против течения! — дивился он.— Нет, а молодцы, помнят родной дом! И хозяина помня' К вечеру, когда тракторист проезжал обратно, Федя и окошка помахал ему: — Остановись-ко! — Чего! — Трактор остановился. — А гусей не надо ли дополнительно? У меня еще есть! Нет, ты зайди, зайди… Федя вдоволь похохотал над покупателем, которого едва уговорили забрать гусей. Их погрузили опять в тот самый пестерь и приторочили к гидравлическому прицепу. За лето они приплывали к Феде еще два раза. Федю любили не только все животные, но и птицы. Несмотря ни на что. ЗАПЛАТКИН Был у Феди кот по кличке Заплаткин. Федя рассказал мне историю его происхождения. Года два назад кошка окотилась под печкой, тайно от Феди. Федя взял клюку и начал по одному выгребать потомство, намереваясь всех утопить. «Только выволоку, — рассказывал он, — а матка его за шкирку и обратно. Так и не мог сосчитать». Когда малыши подросли, они начали сами выбегать из-под печи, чтобы поиграть на полу. Но и тогда Федя не мог углядеть, сколько их, то ли пять, то ли четыре. Таких веселых не захотелось Феде губить. Он, по мере спроса, по одному отдавал их нуждающимся. Всех отправил по разным бригадам, остался один, весь пестрый, словно в заплатках. Федя прозвал его Заплатанным и оставил себе. Заплаткин вырос, от матери совсем отступился и очень подружился с Валдаем. Бывало, Федя правится с озера, его еще далеко в поле встречает Заплаткин. Мяучит и просит рыбку. Федя садился на кочку и давал Заплаткину маленькую сорожку. Кот не спеша съедал сорожку, и оба шли домой. Валдай шумно догонял их уже у самого дома. Порой Заплаткин до крови дрался с другими котами (например, с Лидииным Рыжком, о котором я уже говорил). Правое ухо у Заплаткина было разорвано в такой драке, да так и зажило. Оно похоже было на кошелек. Около глаза имелся изрядный шрам. После очередной потасовки Федя стыдил кота: — Опять поддался? Ох ты! Ворона! Столька нет, дак и не берись, не втягивайся. Смущенный Заплаткин жмурился и по очереди прижимал свои драные уши. Он словно бы отмахивался: мол, и так тяжело, а тут еще читают нотацию. . Как-то я ходил на реку, смотрю, в густой огородной траве осторожно крадется Заплаткин. Он даже не обратил на меня внимания, нашел какую-то травку и лениво начал ее жевать. «Заболел, — сразу подумал я. — Лекарство ищет». И я не ошибся, кот действительно захворал. На другой день я зашел к Феде по какому-то делу и вижу: Федя держит кота в коленях и сует ему что-то в рот, приговаривая: «Ну, батюшко, давай, давай бери». — «Чем ты его потчуешь?» — спросил я. «Да вот, слабительное, — отвечал Федя. — Не берет, выплевывает. Может, аспирином попробовать?» Федя развернул другое лекарство. Он разломил пополам таблетку аспирина и сунул Заплаткину в пасть. Кот вырвался и убежал в коридор. Его начало там рвать. Вскоре бедный Заплаткин ушел куда-то из дому и больше не появился. Его нашли мертвым далеко от деревни, в поле. Один Валдай жалел своего друга и не однажды начинал выть, видимо вспоминая кота. Но и Валдай скоро успокоился. Что делать? Заплаткина было уже не вернуть. КОНФЛИКТ Я убежден, что некоторые коровы, собаки и кошки перенимают характер своих хозяев. Многие становятся похожими на тех людей, у которых живут. Так часто бывало. Взять хотя бы частных коров. Если хозяйка хитрая, злая, то и корова у нее со временем становится очень на нее похожей: бодается, норовит насолить пастуху. Если хозяйка спокойная, рассудительная, то и корова не бегает понапрасну. Собачка Малька, например. Она наверняка подражает своей хозяйке — Лидии. Обе ругливые, не очень уживчивые. Некоторые животные терпеть не могут пьяниц, потому что хозяйка их не выносит. Другие, наоборот, не только терпят фамильярность пьяных мужчин, но даже как-то жалеют выпивох, если хозяйка относится к подобным людям жалеючи и терпимо. Не таков Федин Валдай. Я уже говорил, что пес этот имеет свой характер и свой резон. Федя рассказал мне такой случай. Как-то зимой Федя вернулся «в квартиру», как он говорил, то есть домой, в очень плохом виде. С Федей это бывает. В ту ночь он был очень сердит и ни с того ни с сего пнул Валдая. Если бы было за что, Валдай, может быть, и стерпел бы, не огрызнулся. Но ведь пес ни в чем не был виновен, поэтому рыкнул на хозяина. Феде это не понравилось, он ударил собаку второй раз, и тут Валдай зарычал страшно и схватил хозяина за руку. Чем кончился этот конфликт — неясно. Федя, вероятно, не остался в долгу. По его словам, пес бросился прямо к горлу… Егоровна кое-как угомонила обоих, Федя уснул. Под утро он проснулся от какого-то страха, открыл глаза и боится пошевелиться. Больная, укушенная собакой рука свесилась с кровати, а Валдай осторожно зализывал рану. После этого случая Федя никогда не бил пса. Таких конфликтов между ними больше не было. ПОГОНЯ Было рано, солнечное спокойное утро вдруг огласилось шумом и свистом птичьей стаи. Я выскочил на крыльцо — никого. Вдруг свист и шум снова приблизились. И тут я увидел большого ястреба, который стремглав, низко над землей, метнулся между домами. Ласточки, стрижи и синицы дружной стаей преследовали серого хищника. В чем дело? Что он натворил? Видать, не зря всполошились птицы. Особенно неистовствовали стрижи и касатки, они носились вокруг ястреба, готовые растерзать его. Он, не зная куда деваться, вильнул в другой проулок, они все за ним. Даже несколько галок затесалось в стаю, они кричали и преследовали обидчика. Два воробья тоже хорохорились сзади. Они, летая за стаей, отчаянно чирикали и пушили хвосты. «А вы-то чего? — подумалось мне. — Вишь, тоже туда — же, в драку». Мне даже стало жаль ястреба, так много на одного… Он, бедняга, метнулся под навес, птицы — за ним. Он в поле — погоня так и наседает. И все это со свистом, криком и шумом. Ястреб взмыл наконец высоко в небо, но погоня не отставала, тогда он стремительно полетел в поле, к лесу. Все исчезло вдали. Стало тихо. Вдруг Федин петух выбежал на середину улицы и с угрожающим кокотом вытянул шею. Осмелел задним числом, ему явно не терпелось что-то предпринять, чем-то проявить себя в этой птичьей заварухе. Так и стоял посреди улицы, кокотал, стараясь быть как можно грознее. Валдай глядел на него с таким видом, как будто хотел спросить: где раньше-то был? Нет, брат, куда уж тебе на ястреба! ПЕТУХ Частенько я наблюдал за этим воинственным петухом, потому что он настоящий красавец. Красная борода его то и дело тряслась около моего жилья. Он будил меня глубокой ночью. Я улыбался ему во сне, а утром он поднимал меня уже взаправду. Замешкается где-нибудь на задворках, очнется — глядь, а кур-то и нет. Остался один. Оглянется по всем сторонам— никого. Встрепенется, раздвинет крылья и что есть духу пустится в конец улицы. Там тоже ни одной. Обратно прибежит — пусто. Остановится, споет и долго прислушивается. Никаких результатов. До того допоется, что даже осипнет. А куры спокойно возятся в пыли за углом, в двух петушиных шагах… Либо поведет кур в чей-нибудь картофель и долго кокочет, если выгонят. Мол, что это за безобразие? Почему такая несправедливость? И столько в его кокоте искреннего возмущения, что даже смешно. Впрочем, петушиное возмущение очень недолговечно. Тут же забывает обиду, гордо вскидывает голову, выгибает роскошную шею и самозабвенно поет на весь белый свет. КУРЫ БЕГУТ ДОМОЙ Поскольку речь зашла о петухе, то надо поговорить и о курах. Впрочем, рассказывать о них совсем нечего. Может быть, я и ошибаюсь, но во всей домашней живности глупее курицы никого нет. Я уже говорил, что в глупости не уступают им только бараны и овцы. Остальная живность не в счет. Итак, с курами, не считая наседок, почти не бывает интересных событий. Поэтому я расскажу давнишний случай. Дело было чуть ли не в первый мой приезд сюда. Тогда в деревне еще имелась колхозная птицеферма. Самым занятным было то, что куриное поголовье на ферме никак не поддавалось учету. Попробуйте-ка сосчитать кур, когда они всей кучей клюют что-нибудь! Задача эта непосильна даже современной счетной машине. А что говорить о какой-нибудь старенькой неграмотной птичнице? Помню, что продуктивность на ферме была низкая. Учету поддавались одни петухи, которые, кстати, примечательны еще тем, что никогда не позволяют скандалить курам между собой. Сами дерутся почем зря, но стоит каким-нибудь двум несушкам повздорить, петух тут как тут. Встанет промеж дерущихся кур, и баста. Иную, самую неуемную, и тюкнет. Я всегда поражался подобному домострою. Еще удивляет в иных петухах излишняя заботливость о своих подопечных. Найдет петух какого-нибудь жалкого червячишку и давай бормотать, давай крутиться вокруг него. Сам хоть какой голодный, а ни за что не съест. Всех созовет. Куры сбегутся, а и клевать-то, собственно, нечего. Но вернемся к птицеферме. Она была огорожена частоколом. Днем куры ходили в этой загородке. На ночь птичница загоняла их в горницы колхозного дома, запирала на висячий замок. Дом был большой, остался от раскулаченных. Сначала в нем размещался детсад, после контора колхоза. Когда колхоз укрупнили, дом долгое время пустовал. Наконец, сделали птицеферму. Кто только не перебывал на должности птичницы! Почти все женщины деревни, которые теперь уже умерли. Последними птичницами были знакомая нам Лидия и бабушка Марья — одна за другой. Марья уже и тогда была старушкой. Лидия же считалась в то время еще молодой. Однажды Лидию поставили птичницей. Как выяснилось позже, она вздумала обменять трех своих старых кур на колхозных молодок. Что и сделала. Тайком отнесла своих зажиревших старуток на птицеферму, а взамен принесла домой молодок. Вскоре ее поставили бригадиршей, а птичницей стала бабушка Марья. У бабушки тоже имелись свои личные куры, которые почти ослепли. Она тоже решила заменить их на ферме. Бабушка выбрала себе взамен тоже трех, но самых матерых и жирных. Она наивно предполагала, что чем больше курица, тем она лучше. Она тайком притащила птиц домой. Надо же было тому случиться: новые куры бабушки Марьи без колебаний направились к дому Лидии. Ни та, ни другая не ожидали такого конфуза. Три злополучных старутки, не подозревая, в какой стыд ввергли нового бригадира, благополучно вернулись домой. Лидия сделала вид, что куры ей не принадлежат. Но они ни за что не хотели ночевать у бабушки Марьи! Бабушка искренне недоумевала. Не знаю, чем кончилось это событие, но о нем до сих пор вспоминают в деревне. Птицеферму вскоре после этого случая колхоз ликвидировал. СВОЕ БЕРЕМ Дедко Остахов совсем расстроился. Такой опытный пчеловод, а тут оплошал! Ему даже стыдно было мне рассказывать про этот случай. Однажды к ним приехали из города гости — дочка и двое внучат. Дедку захотелось угостить ребятишек свежим медом. Он решил покачать немного, хотя срок для этого еще не пришел. К полудню он развел дымарь, вымыл чистой водой медогонку. Надел сетку и вынул из каждого улья по рамке. Меду, как и следовало ожидать, оказалось мало. Но дедко Остахов — упрямый старик. Что задумает, обязательно сделает. Он занес рамки в сарайчик, срезал специальным ножом воск, покрывающий соты, и приготовился качать. Только хотел вставить рамку в медогонку, вдруг как громыхнет за деревней! Дедко Остахов аж присел от неожиданности. У него было сено в валках, а тут загремело. Пойдет дождь — пропадут все труды. И дедко Остахов схватил грабли, кинулся в поле загребать сено. Однако гром только попугал сенокосников. Дождя в тот день не было. Дедко благополучно сметал стог, а под вечер вернулся домой, намереваясь выкачать мед. Он зашел в сарайчик, потрогал одну рамку и всплеснул руками. Соты были легкими, как пух. Меду не было ни в одной ячее. В чем дело? Рамки, что ли, подменили? В соседней деревне один пенсионер, старый учитель, тоже держал пчел. Дедко уже хотел было бежать к учителю, да подумал: нет, не тот это человек, чтобы чужой мед воровать. И правильно подумал. Я возвращался домой с купания. У дедкова дома меня больно ужалила остаховская пчела. Дедко Остахов посоветовал мне потереть больное место сырой землей и сказал: — А гляди-ко я-то как опростоволосился! Так и надо старому дураку. Вздумал качать не вовремя. — А что? — спросил я. — Всё украли. До капельки! — Кто? — Да мои же пчелы! Свое, сказали, берем. На-ко вот, облизнись. И дедко Остахов пнул сапогом в пустую медогонку. Пока он метал стог, видимо, одна какая-то пчелка — разведчица залетела в открытый сарайчик. Соты распечатаны, чего лететь далеко? Тем более взяток в это лето был не ахти какой. И вот одна за другой пчелы начали воровать у дедка свой же мед. Они украли все, дочиста, и оставили старика с носом. — С ними не шути! — рассказывал мне дедко. — Вот август придет, они трутней начнут выселять. Всех бездельников из дому вон. Трутни-то обратно лезут, а пчелки их не пускают. Шабаш! Хватит, говорят, этих тунеядцев кормить. Вот бы и у людей так! Мы долго еще говорили с дедком о пчелах. ХОРЬ В бытность свою Федя имел дело с хорем. Впрочем, с чем он не имел дела? Разве что с домовым, да и то потому, что не верил ни в какие тайные силы. Хоря, как и галку, трудно отнести к домашней живности. Но сам-то хорь думал, видать, иначе. Он жил в Федином доме как полноправный член хозяйства, ничуть не считаясь с установленными порядками. За год он придушил трех Фединых кур… А позже и совсем обнаглел. Федя рассказывал мне, как он воевал с этим хорем. В клетушке для гусей из-под стены неожиданно появилась нора. Среди ночи гуси подняли, как говорится, ужасный хай, но на первый раз все обошлось. Федя вылил в нору ведро воды, намереваясь утопить нахального кровопийцу. Не тут-то было! Хорь и не собирался сдаваться. Тогда Федя расставил под стеной, с улицы, капканчики. Из этого ничего не вышло, в капкан угодил сначала петух, а потом и «Заплаткин-покойничек», как выражался Федя. Хорошо, что капканы были кротовые, не очень сильные. Пришлось их убрать. У Феди был кое-какой опыт борьбы с крысами, он решил применить его в поединке с хорем. Набил бутылочного стекла, вместе с постным маслом намял осколки в хлебные шарики. Шарики подкинул в хорьковые норы. Ничего путного из этого тоже не получилось. Вероятно, хорь не родился вегетарианцем. Что было делать? Зверек оказался хитрее Феди. Это-то больше всего и злило хозяина. Погибших кур Федя ничуть не жалел. Но вот когда хорь сделал покушение на гусыню, Федя рассердился всерьез. Хорь ночью напал на гусыню. По-видимому, он поволок ее в нору. Но поскольку всю гусыню тащить было не под силу, то он отгрыз у нее левую лапу. И уволок. Искалеченную гусыню пришлось скоропостижно «леквидировать». Федя был вне себя. Он взял выходной. (В серьезных случаях жизни он всегда брал выходные.) Первым делом он хорошо изучил все фортификационные сооружения хоря. Несколько нор из-под стены вели далеко в огород. Не жалея зацветающих огурцов, Федя начал копать. Копал, копал и докопался-таки до хорькова гнезда! Хоря в гнезде, разумеется, не было. Но после того как Федя разгреб и уничтожил хорьково жилье, зверек больше не появлялся. Видимо, он покинул пределы Фединой «оседлости», как называют здесь дом и приусадебный участок. ВЫРУЧИЛ Всю жизнь бабушка Марья держала корову. Но оттого что косить разрешалось только за проценты, ей, как и многим другим старухам, пришлось сдать животину в колхоз. Кто от этого выиграл — неизвестно. Скорее всего, никто. Ведь все равно бабушка Марья сдавала молоко государству и теленок тоже шел государству, а трава, особенно в лесу, пропадает зря. Так ли иначе частный сектор бабушки Марьи был полностью ликвидирован. Но человеку, всю свою жизнь связавшему со скотиной, очень трудно привыкать жить одному. И поэтому бабушка завела овцу и козу. На другое лето бабушка выпускала в поле уже целую ораву, в числе которой был не только баран, но и козел. Сена на эту ораву потребовалось не меньше, чем на корову. Поэтому бабушка овец оставила, а коз продала. Вот только на козла никак не находилось покупателя. Резать было жалко. Так и шло дело, как в песенке: «Жил-был у бабушки серенький козлик». Какой, к черту, козлик! Это был уже настоящий козел, вонючий и такой приставала, что один ужас. Оттянет губу и лезет ко всем по очереди. Его лупили за нехорошее поведение проезжие трактористы. (Хотя, если разобраться по совести, от них-то пахло не лучше. Горючим и всякой гарью.) И вот нынче, жалея козла, бабушка Марья перестала выпускать его на свежий воздух. Она запирала его в старой зимней избе и кормила пыльным прошлогодним сеном. Козел чихал и не ел. Тогда бабушка наводила ему в ведре вкусного пойла. Вот это другое дело, как бы говорил козел и, причмокивая, махал хвостом. Бабушка разговаривала с ним, как с человеком: «Экой ты плут, откуда навязался на мою голову?» В сенокос она бродила понемногу косить. Козел, оставаясь один, блеял взаперти на разные голоса. Федя, встретив однажды старуху, спросил: — Ты чего, телевизор, что ли, купила? — Полно, — замахалась бабка. — Какой от меня телевизор. — А я думал, купила. Весь день поет. Ведь никому и на трубе так не выиграть, как он, бедняга, выводит. — Да чего делать-то? Исколотили всего. — Выпускай! — коротко посоветовал Федя. — Я выручу. Бабушка Марья недоверчиво покачала головой: — Да как выручишь-то? — А это уж мое дело как. И бабка выпустила козла. Говорят, что все гениальные мысли очень просты. Не зря говорят. Федя поступил просто. Он начал учить козла бодаться. Надел мотоциклетную каску, встал на четвереньки и под смех ребятишек боднул козла. По вечерам они с козлом устраивали на лужке тренировки. Козел оказался способным учеником. На третий день он понял, что от него требуется. Федя решил больше не рисковать своей головой и начал ставить на торец широкую доску, прикрываясь ею, как щитом, дразнил: — Ну, душной, давай!.. Козел несильно стучал в доску рогами. Вскоре он научился бить с разбегу, и Федя едва удерживал доску. Однажды козел вышиб защиту и разбежался еще, чтобы ударить прямо по Феде. Феде пришлось бежать, он еле успел захлопнуть ворота. С этого дня ни один тракторист даже пальцем не смел тронуть козла. Но бабушка Марья попала в другую беду. Козел начал бодать всех подряд. Ей пришлось снова заточить козла в старую избу. ДУШНОЙ Покупателя на него все еще не находилось. Бабушка как бы смирилась с этим и терпела. У козла даже не было клички. По одному этому можно судить, как он жил. Обычно у всех домашних животных, кроме овец, баранов и петухов, есть имена. Козла же бабушки Марьи не звали никак, даже просто — козел. Федя, правда, называл его, но весьма оскорбительно — Душной. То есть вонючий, с дурным запахом. Душной так Душной. Бабушка незаметно для себя тоже стала его так называть. Он по-прежнему целыми днями сидел взаперти. Если раньше бабка не пускала его на улицу из боязни, что его обидят, теперь наоборот. Боялась, что кого-нибудь обидит он сам. Но легко ли летом сидеть взаперти! Ничего нет хуже, хоть бы для козла. Однажды, когда бабка на весь день ушла в поле, ему каким-то способом удалось выйти на волю, но только внутри дома. То ли бабушка худо приперла дверь, то ли совсем припереть забыла. Одним словом, Душной проник, видимо, вначале в коридор, затем на верхние сени. Дом, однако, был закрыт снаружи: последние годы в деревнях появились замки. (Еще два года тому назад ворота здешних домов люди не запирали, втыкали в скобы лишь палочки или батожки.) Дом у бабушки Марьи высоченный, драночная крыша крутая, широкая. Козел, видимо, долго бродил внутри, теряя надежду выбраться на улицу. И все-таки он глотнул в тот день свежего воздуху… Федя, придя на обед, первый увидел эту картину: Душной ходил по крыше. Головокружительная высота, видимо, смущала его, он то и дело жалобно блеял. Можно было себе представить, что от него осталось бы, если бы он свихнулся с князька! Федя забил тревогу. Пришел дедко Остахов, покачал головой: — Экой касманавт! Лидия с женой Феди — Егоровной — ахали и охали. Но все рассуждали пока не о спасении козла, а о том, как он залез на крышу. Будто это было так важно! Наконец шутник Федя предложил: — Может, за ружьем сбегать?.. Шутки шутками, но делать что-то надо. Лестница необходимой длины имелась только у дедка Остахова. Мы с Федей сходили за ней. Приставили к дому, но лестницы хватило лишь до карниза. Тем временем с поля вернулась бабушка Марья. Она вначале испугалась, а спустя несколько минут заругала козла: — А леший с ним. Хоть бы свалился да шею сломал! Но это была минутная слабость бабушки Марьи. Она Тотчас заохала от расстройства. Но что предпринять? Надо было лезть наверх, ловить козла и спускать еговниз по веревке. Никому не хотелось этого делать, мне тоже. — А как залез, так и пусть слезает! — сказал дедко Остахов. Это было, конечно, резонно. Но даже — сама бабка не знала, через какую дыру козел залез на крышу. Дыр, видимо, было много. Бабушка завела меня на сарай, показала все, как есть. Козел, вероятно, забрался вначале на чердак по лестнице, затем по двум доскам, лежащим на балках, пришел на потолок чулана, затем опять же по доске пробрался в другой конец дома, где светлело небольшое отверстие. И все это на трехметровой высоте над настилом сарая. Как он не брякнулся еще тут — не понятно. Я подивился его упрямству и вышел на улицу. Федя уже сбегал домой за веревкой. Он влез по лестнице на крышу сарая, затем на крышу самого дома. — Батюшко, батюшко… — приговаривал Федя. — У, дурак, Душной! Козел увернулся. Все мы, как говорится, с замиранием сердца следили за ними снизу. Федя был смел и находчив. Он сделал из веревки петлю наподобие ковбойского лассо, которые показывают в кино. И с перворазки накинул козлу на рога… Козел потерял равновесие и покатился с крутой крыши. Федя тоже едва удержался, но успел укрепиться, держась за круглую чугунную трубу. Козел не докатился до края крыши, веревка напряглась и задержала его. — Ну, теперь буду спускать! — закричал Федя и начал осторожно травить веревку. Козел завизжал… Я ручаюсь, что за последнюю пятилетку в деревне не было подобного зрелища. Федя травил веревку, женщины внизу замерли, козел жалобно заблеял, заюлил ногами, когда бултыхнулся с крыши и повис на рогах. — Принимай! — орал Федя сверху, но было боязно подходить. Федя травил веревку большими порциями, спуская груз к земле. Душной благополучно коснулся задними копытами твердого грунта. Федя слез с крыши. Все успокоились. Мы хотели нести лестницу обратно к дому дедка Остахова, но решили передохнуть. Бабка еле сняла веревочную петлю с козлиных рогов. — Ох, Душной бес, — ругалась она, — беги, дьявол, беги теперь. И она повернулась к нам, сматывая веревку. Потом наклонилась, чтобы поднять Федину упавшую кепку. Все произошло опять же, как говорится, в считанные секунды. Козел, отступив чуть назад, наклонил рогатую голову и сильно боднул бабку в зад. Бабка Марья полетела в крапиву… — Ну, Душной! — заключил Федя всю эту сцену. — Теперь-то тебе не миновать мясозаготовки! И мы с дедком Остаховым понесли лестницу к его дому. ШЕФ-ПОВАР Федя говаривал как-то: «Теперь и коровы-то все с высшим образованием». Как и всегда, он, конечно, преувеличивал. Но в этих словах доля правды все же была. Коровы, по сравнению с прежними временами, действительно очень избаловались. Они уже не хотят пастись в лесных угодьях, как это было в здешних местах испокон веку. Под пастбище отведены самолучшие поля, для коров ежегодно строятся помещения, похожие на дворцы. Механизация — полная. Не хватает разве что кондиционированного воздуха. Свет горит круглые сутки. Говорят, что коровы уже не могут жевать жвачку в темноте, а солому почти не едят. Это — колхозные. Если же говорить о личных, то о соломе и речи не может быть. Во-первых, где ее взять, солому? Во-вторых, животное сильно подкармливают печеным сельповским хлебом. Почему так получается? Потому что весной, к примеру, кило печеного хлеба дешевле, чем кило хорошего сена, хотя многие гектары лесных покосов ежегодно уходят под снег. Федя говорит, что теперь коня и мужика ни во что не ставят, всё вниманье бабе да корове. Называет такие порядки «колесией» и добавляет: «Наверно, скоро переставление света». Когда жены нет дома, он сам доит свою корову Поляну. Но прежде чем взять подойник, он кидает фуражку в угол и надевает старый платок Егоровны. Поляна никак не дается доить, если придешь в фуражке. Небритый и черный от загара, да еще без двух передних зубов, Федя похож в этом платке на бабу-ягу. — Вот бы тебя так сфотографировать, — говорю я. — И не говори! — отзывается Федя, усаживаясь под корову. — Матушка, матушка… Куды, зараза такая, стерьва! Юбку, что ли, еще надеть? Поляна оглядывается на зычную Федину ругань. Она укоризненно смотрит, словно бы говоря: «Как некультурно, постыдился бы приезжих людей». — Матушка, матушка, — снова подкрадывается Федя. Так повторяется раза два или три. Наконец корова подоена. Пес Валдай глядит на Федю с сочувствием. Кузя вопит в хлеву, требуя есть. Кошка Муська терпеливо ждет молочка. Мычит теленок, блеющие овцы бегают где-то рядом. У Феди неожиданно сдают нервы. — Никого не буду кормить! — заявляет он. — Ждите большуху. Вишь, нашли шеф-повара… ГЛУПЫЙ ТЕТЕРЕВ Бывают с птицами и животными совсем странные происшествия. Однажды в мае среди бела дня на Федину березу ни с того ни с сего прилетел здоровенный тетерев. Сел и сидит. (Сам я не был тогда в деревне, мне рассказали об этом.) Сидит и глядит на деревенскую жизнь с высоты. Первой увидела его Лидия. Она сказала бабушке Марье, а бабушка разболтала Фединой жене Егоровне. Так и дошло до самого Феди. Федя взглянул на березу — и впрямь! Сидит на вершине самый настоящий тетерев. Федя не долго думая побежал в соседнюю деревню за ружьем. Километр туда, километр обратно. Да ведь надо еще и ружье выпросить, договориться! И тетерев все это время сидел на березе, словно бы поджидая Федю с ружьем. Ну, конечно, и досиделся, Федя сшиб его с первого выстрела, ощипал и целую неделю хлебал и нахваливал суп. Зачем надо было лететь этому косачу в деревню? Непонятно. Да еще как дураку так долго сидеть на березе. Если б хозяина, у которого Федя выпросил ружье, не было дома, если б он ушел, например, в магазин или на какую работу, тетерев и сегодня бы был жив. ГАЛКИ И ОВЦЫ Овцы ходили в поле без пастуха, они щипали траву. Я видел, как прилетели две бойкие галки. Одна уселась на спину овце и давай тюкать носом прямо в шерсть. Овца даже как будто была рада непрошеной гостье. «Пух дергает на гнездо, — подумал я. — Ну и ну!» Но ведь все нормальные птицы вьют гнезда весной. Что это за галка, которая вздумала устраиваться с жильем под осень? Вторая галка села на барана, но тому это не понравилось или было не до галок. Тогда она села на другую овцу. Позже местный ветеринар сказал мне, что галки вылавливают в овечьей шерсти личинок. Вот, оказывается, почему овечкам нравились визиты этих в общем-то неприятных сварливых птиц! ПРО БАРАНОВ Я говорил уже, что Федя человек прогрессивный и очень любит всякую технику. Он выписал по почте машинку для стрижки овец и быстро научился ею орудовать. Когда он остриг овец бабушки Марьи, ему не стало отбоя от просителей. — Да вы что? — отказывается Федя. — Разве у меня парикмахерская? Но все-таки стриг. Вытаскивал из-под шкафа длинный резиновый шнур, включал вилку в телевизионную розетку и через окно подавал машинку на улицу. В тот же вечер Лидия притащила под окно своего все еще не стриженного барана. Баран упирался и не хотел идти, он хрипел и по-дурацки блеял. Лидия то тащила его за рога, то ехала на нем чуть не верхом. Зигзагами. Федя критически оглядел барана: — Мало его остричь. Его бы обрить надо, вишь, до чего упрям. — Да ведь замерзнет, — возразила Лидия. Федя обкорнал барана за пять минут. Стриженый баран всем показался тощим и маленьким. Я держал его за рога, пока Лидия складывала шерсть в старую наволочку. — Да отпусти ты его, отпусти, — сказала Лидия, — овец-то еще не застала. Я отпустил барана. Он отбежал на дорогу. И встал, хрипло блея. Он как будто недоумевал, привыкая к новому, «раздетому» состоянию. — А хватит и пофорсил! — сказал Федя. В это время я увидел дедка Остахова, который тащил за рога другого барана. — Лидия! — окликнул дедко. — Опять твой баран с моими овцами! На, забирай. Лидия всплеснула руками. Дедко действительно тащил ее барана, она остригла по ошибке остаховского… Федя хохотал на траве. Дедко Остахов сокрушенно разглядывал своего стриженого, все еще не отпуская чужого лохматого. — Дак на, шерстку-то, — Лидия несмело подавала дедку наволочку с шерстью. — Да нашто мне шерсть? Я овчину хотел выделать… Ну, может, к зиме и вырастет… Шут с ним. И дедко из рук в руки передал Лидии ее нестриженого барана. Сам взял наволочку. Лидия сокрушенно потащила домой своего барана. Федя предлагал остричь и этого, но она наотрез отказалась. ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ Ферму, на которой работала жена Феди, перевели в другую деревню, в четырех километрах от дома. Каждый день Егоровна поднималась глубокой ночью. Днем она появлялась дома часа на два-три, затем бежала на дневную дойку. Потом вновь приходила домой на час-полтора и опять торопилась, теперь уже на вечернюю дойку. Вечером приходила часов в десять. И так каждый день, из месяца в месяц. (Понятно, почему Феде приходилось зачастую доить свою корову и быть шеф-поваром.) Я высчитал, что Егоровна проходила в день в среднем 24 километра только туда-сюда. Следовательно, за 10 дней у нее получалось 240 километров. Наконец кому-то пришло в голову, что так дальше нельзя. И вот председатель разрешил Егоровне ездить на ферму на Верном. Федя научил жену седлать коня и забираться в седло. Егоровне сразу стало легче. Верный, не в пример корове Поляне, смирно стоял, пока Егоровна седлала его и забиралась наверх. Егоровне отнюдь не приходилось надевать Федину фуражку, чтобы оседлать мерина. Почему же Феде приходилось надевать платок Егоровны, когда он доил корову? Я долго думал над этой несправедливостью. И ни до чего не додумался, кроме как до нового, еще более сложного вопроса: почему, собственно, мужчина Федя должен доить корову, а женщина, Егоровна ездить в седле? В здешних местах испокон веку все было наоборот: мужчины делали мужское дело, женщины — женское. Вот как меняются времена! РОМА Однажды ранним утром я пробудился от странного низкого звука. Вроде бы ревел двигатель пролетающего реактивного самолета. Но звук то и дело прерывался. Нет, на самолет не похоже. Машины тоже так не рычат, даже когда буксуют. Этот рев приближался. Я выбежал за угол и порядком струхнул: громадный бык шел напрямик. В нем была добрая тонна весу. Он даже не взглянул на меня, с низким печальным и угрожающим ревом прошел мимо. Изредка он останавливался, клонил большую рогатую голову и скреб землю копытом. Из-под копыта далеко назад летели дерновые клочья. Он уходил все дальше и дальше, по дороге к центральной усадьбе. В тот день я не узнал о нем ничего. Но на следующее утро все повторилось точь-в-точь. По деревне снова прошел бык. Что такое? Второй? На третье утро — опять то же самое. Непонятно. Сколько же всех быков на ферме? Егоровна рассказала мне, в чем было дело. Быка, по кличке Рома, перегнали недавно с центральной усадьбы на ферму Егоровны. Когда его выпустили утром со двора, он не захотел ходить в новом стаде. Несмотря на все старания пастуха, он пошел домой, обратно на свою центральную ферму. Оглашая деревню печальным угрожающим ревом, Рома прошел километров пять и остановился у дорожной развилки. То ли оттого, что не знал, какую дорогу выбрать, то ли из-за оводов, бык не решился идти дальше и замешкался. Конные пастухи догнали его и возвратили, куда положено. Однако на следующее утро он снова пошел туда, где привык. Его неудержимо влекло к знакомому стаду, в родные места. Но, по-видимому, он забыл дорогу домой, потому что каждый раз останавливался у развилки. Так повторялось много раз. Наконец пастухам надоело ездить, и они махнули на Рому рукой. Неприкаянный, одинокий, бык бродил около деревень, тоскуя по дому. Иногда он останавливался и подолгу стоял на одном месте. Что таилось в этой большой голове? В печальных круглых, отливающих синевой темных глазах сквозило что-то нездешнее и тоскливое. Но иногда глаза Ромы наливались кровью, и он с ревом начинал отбрасывать землю копытом. Теперь на него никто не обращал внимания. Рому даже не пытались загонять во двор. Он ночевал где придется, то в поле, то в старом гумне. Видя, что никому не нужен, бык перестал даже реветь. Целыми часами он стоял в поле или бесцельно бродил у стогов. В один прекрасный день в деревню с руганью прибежала Лидия. Оказывается, бык перекувыркнул сметанный ею стог сена. После этого Рома перекувыркнул еще несколько стогов. Я сам видел однажды, как Рома бродил около стога, потом вдруг подцепил стог под самое основание. Стожар был крепкий, стог качнулся, но не упал. Я был далеко и закричал. Хотел бежать с палкой, чтобы отогнать Рому от стога. Но струсил, да было уже и поздно. Рома уперся ногами в землю, зарылся рогами в сено, и на моих глазах стог повалился набок. Что значили какие-то четыре-пять центнеров для такой туши? После этого его уже не выпускали из стойла. Все перевернутые стога пришлось переметывать. Так отомстил людям этот бык за то, что перевели на чужбину. ПОСЛЕДНЯЯ СИНИЧКА Сидел я за столом в горнице и не заметил, как потемнело в воздухе. Взглянул в окно и вижу: на проводе, совсем рядом, сидит синичка. Сидит и вытягивает головку то влево, то вправо. При этом ее тоненький клювик открывался и закрывался. Что это она делает? Я подошел к окну и забыл про синицу: сверху медленно летели снежинки. Вот почему потемнело на улице. Лето кончилось. Пришло время уезжать из этой деревни. Синичка все поворачивала головку то туда, то сюда. Я пригляделся и увидел, что она ловит ртом снежинки. Ах, лентяйка! Ей не хотелось лететь на реку. Она утоляла жажду снежинками. Никогда такого не видел. А может, она принимала снежки за мошкару и ловила. Не зря ведь говорят про первый снежок: «Полетели белые мухи». Эта синичка была последней из всей деревенской живности, с которой я познакомился в это лето. Ночью Федя проводил меня за околицу на автобус. Мне не хотелось покидать эти места. Конечно, я далеко не все рассказал о здешних животных, зверях и птицах. О них можно было бы еще много рассказывать, но я боюсь, что уже наскучил читателю. ОКО ДЕЛЬФИНА Океан шумел вокруг замирающим шумом. До этого несколько дней подряд стояла прекрасная погода: океан вздыхал спокойно и мощно. Теперь же, словно притворяясь усталым, он тихо копил свою ярость, — Питер Стайлз чувствовал это. Золотисто-синие и фиолетовые тона медленно исчезали по всему горизонту, они отдавали свое место серым и чуть желтоватым, солнце тускнело. Стайлз, ощущая тяжесть в надбровьях, еще раз окинул взглядом подходы к архипелагу. Море было пустынно. Лишь на мысе соседнего островка мерцало Око дельфина. Но маяк не должен гореть днем. Хуан — этот старый пьяница — второй день не ездит гасить маяк. Стайлз энергично, через две ступени, шагнул на крыльцо своего домика. Сифон был пуст, и это разозлило его еще больше. Странно, но сейчас Питер Стайлз был рад своему раздражению. * * * — Сэр, ночью маяк снова погас, — Хуан сделал движение челюстью, не зная, куда сплюнуть табачную жвачку. Его кривой, сломанный в портовой драке нос очень сильно напоминал клюв гарпии. Физиономия старика была лишена всякой симметрии. Не меняя выражения, но внутренне улыбаясь, Стайлз поднялся с плетеного стула: — Что ты говоришь, Хуан? — Он погас через два часа после захода солнца. — Ямайский ром не идет тебе на пользу. Стайлз налил из бутылки четверть стакана. Но старик даже не обернулся. Он продолжал стоять, шевеля челюстью и глядя в открытую дверь. Глухой шум океана поглотил его бормотание, Стайлз разобрал лишь упоминание о дьяволе. — Тебе надо основательно выспаться, — сказал Стайлз. — Ты очень устал, Хуан. Сколько прошло лет, после того как ты укрощал мустангов? Я тоже был не то, что теперь. — Сэр, вы можете считать меня сумасшедшим. Но не верить своим глазам… — он наконец сплюнул жвачку, — не верить своим глазам у вас недостанет смелости. — Но он же горит, Хуан? — Стайлз кивнул на горящее в полумиле от них Око дельфина. — Да, но сейчас день! — Хуан вдруг утратил всю свою невозмутимость. — Ночью оно гаснет, это чертово око! — Может, кончился газ? Или неисправна горелка? — Стайлз хлопнул старика по плечу. — Мы проверим горелку вместе, старина. Но это еще больше взбеленило Хуана. — Вы хотите сказать, что зря платите мне деньги? — Хуан сразу стал спокоен и с поспешностью заковылял прочь. Питер Стайлз улыбнулся, ощущая раскаяние. Пожалуй, он больше не вернется, этот бродяга. Будет, как и прежде, ловить макрель, спать в своей сколоченной из такелажных обломков хибаре, спать, чтобы вновь и вновь испытывать процесс опьянения. Доброта ирокеза будет толкать его обратно, на этот хотя и относительно, но все же цивилизованный остров. Но гордость испанца вкупе с благоприобретенным упрямством оставят его там. В рыбацком поселке чилийцев, что в шести морских милях от владений Стайлза. Да, старый Хуан явно сдал, ему не мешало бы полечиться. А может, он просто плохо или вовсе не видит ночью? К полудню шум океана вновь нарастал, небо затягивалось охристой дымкой. Питер Стайлз взглянул в окно: Око дельфина горело неярко в свете мглистого солнца… Но оно горело, горело спокойно и ровно. Это была небольшая, сложенная из плитняка башенка, сооруженная вскоре после того, как на архипелаге открыли эту дурацкую руду, которая вдруг дозарезу понадобилась всему миру. Компания на свои средства соорудила Око дельфина. Им пришлось-таки раскошелиться, когда две фелуки, груженные продовольствием и дорогим оборудованием, накололись на рифы. Это было опасное место. Мощная прядь морского течения упиралась прямо в островок за нешироким проливом, здесь она делилась надвое, погашая свою силу на его подступах. Дело усугублялось ветрами, которым в осенние и зимние месяцы было не по пути с движением океанской воды. Чтобы не угодить на рифы или не быть втянутым в опасный пролив, судно должно, преодолевая встречные ветры, каждый раз огибать остров с Оком дельфина, затем, меняя галсы и маневрируя, не торопясь подвигаться к бухте архипелага. Око дельфина светило спокойным, слегка мерцающим светом, Питер Стайлз ясно видел это, и ему стало снова жаль Хуана. Но чем он может помочь ему? Если старик не хочет ничьей помощи… И разве его, Питера Стайлза, не оскорбила бы любая подобная помощь? Пока ты обходишься без внешней помощи, ты еще можешь считать себя мужчиной. Не беда, что мужчина, если он умен и честен, никогда не бывает счастливым. Хуан, может быть, и не знает этого. Но то, что помощь Стайлза ему не нужна и обидна, — это он знает прекрасно. И теперь его не вернуть обратно… Он горд, этот старый пьяница. Стайлз перевел взгляд на большой, уже несколько пожелтевший снимок дочери. Кристина была сфотографирована на теннисном корте. Азарт и бездуховность физических движений противоборствовали в ее улыбке с тонким очарованием сердечного удивления. В Гвиане она была совсем другой: ее улыбка тогда почти ничем не отличалась от гримасы детского горя. Стайлз выплеснул содержимое стакана за дверь и задвинул ящик стола. Затем он принял душ и с наслаждением сменил сорочку. Пока еще он может позволять себе эту роскошь: каждые два дня менять сорочку. Впрочем, в тропиках это не было особой роскошью. Скорее это было необходимостью. Другое дело здесь, где большую часть года трудно поладить с океаном без свитера. Стайлз закурил крепкую кубинскую сигарету и вытянулся на складной алюминиевой кровати, экономя наслаждение. * * * Он покинул Джорджтаун, когда Кристине исполнилось десять лет: у девочки еще не сформировались тогда ни походка, ни почерк. Незадолго до этого ее мать умерла от родильной горячки в больнице одного из обществ благотворительности. Молодящиеся чистоплотные дамы из этого общества считали Питера Стайлза единственным виновником смерти молодой женщины. Они не очень-то его чтили. Живущие вдали от родины, они слегка преувеличивали не только порядочность всех англичанок, но и благородство мужчин, плавающих под британским флагом. К тому же внешность Стайлза не соответствовала их идеалам: он казался им чуть ли не флибустьером. Но, может, они просто не знали, что он вернулся из девятимесячного плавания всего за полгода до смерти жены? Да, они не очень-то его чтили. И они сделали все возможное, чтобы Кристина была отправлена в Англию, к тетке по матери. Эта старуха, по отношению к которой Стайлз был совершенно нейтрален, тоже сделала все необходимое, чтобы дочь годами не встречалась с отцом. И все-таки надо отдать ей должное. Она содержала в Лондоне приличный пансионат: Кристина рисковала стать вполне законченной леди. Впрочем, судя по письмам, чувство юмора относительно такой перспективы никогда не покидало его девочку. Стайлз втайне от себя гордился дочерью. Наверное, ему все же стоило помириться с дамами из благотворительного общества, но он не сделал этого. Обогнув громадный южноамериканский материк, много лет скитаясь по чилийским портам, он растерял горечь своих обид. К тому же он не хотел быть каботажником. Божьей помощью он был моряк, а бросать чалки с вонючих джорджтаунских барж мог любой мальчишка-гуачос. Нет, он ни в чем не может себя обвинить, кроме собственной старости! Он ежегодно и аккуратно переводил положенные фунты в Лондонский банк: старуха не могла попрекнуть Кристину беспутным отцом. Он по-прежнему ни от кого не зависит. Кроме своей старости. Кроме этой проклятой ступни, раздавленной когда-то в Гуаякильском порту упавшим ящиком. Она, его правая ступня, перед каждым вздохом муссона начинает валять дурака… Стайлз повернулся, ища глазами снимок, Око дельфина горело в низком окне красной горячей капелькой. Он вдруг представил себя счастливым отцом. Вот чилийское грузопассажирское судно, капитаном на котором его старый надежный друг, несколько суток тому назад вышло из Британской Гвианы. Оно уже давно миновало Панаму. Может быть, оно миновало уже и Галапагосские острова, если не пришлось заходить в один из колумбийских портов, чтобы пополнить запас угля. Кристина, его дочь, его девочка, прекрасно выдерживает многодневную качку. Должна, же сказаться хотя бы какая-то наследственность? Или все давно выветрилось в тихом дождливом благополучном лондонском пригороде? Нет, это было бы слишком хорошо для Стайлза. Он никогда не верил не только в слишком хорошие случайности, но и в слишком хорошие закономерности. Его владения с дюжиной однообразных построек даже не нанесены на школьную карту. «Покинут людьми и богами». Чья же это строка? Стайлз когда-то знал многих поэтов. «Покинут людьми и богами…» Он жил здесь всего несколько месяцев. После того как компания очень вежливо, почти осторожно предложила ему эту работу. Да, Стайлз действительно был стар. Но его пенсии хватило бы лишь на еду и сорочки, слишком бедны эти мелкие южноамериканские компании. При всем этом правительства на континенте меняются чуть ли не каждое новолуние. Людям, которые сами себе присваивают воинские звания, то и дело устраивая перевороты, нет дела до Стайлза, у них полно своих забот… Он встал, ощущая приближение какой-то неосознанной тревоги. Наступил час обеда, каждый день в это время были слышны голоса рабочих-чилийцев, возвращающихся с рудника. Он вспомнил, что сегодня воскресенье, что почти все они уехали к семьям в свои поселки. Этот чудак Хуан снова плел что-то насчет Ока дельфина… Почему он исчез? Кажется, Стайлз чем-то обидел его. Да, конечно. Он обиделся и исчез, когда Стайлз сказал ему что-то по поводу горелки Ауэра. Но почему он так настойчиво твердит о том, что Око дельфина не горит по ночам? Старик совсем спятил… Тревога все нарастала где-то в подсознании. Она переплеталась с недавним представлением о судне, идущем из Гвианы, о капитане, который посылает матроса отнести в каюту юной англичанки еду и кофе. Потом Стайлз вдруг вспомнил репродукцию с картины Жерико. Экипаж погибшей «Медузы» так отчетливо всплыл в памяти, что он застонал и, злясь на себя, налил рому. Он не любил этих неясных и подсознательных ощущений. Сменив одежду, он решительно двинулся к берегу, отцепил ялик Хуана и с трудом столкнул эту посудину на волну. Стайлз давно не работал с веслами. Но прежние навыки тотчас вернулись, и ему стало весело: человеку всегда приятна встреча с минувшим. Он быстро оставил крохотную бухточку Хуана. Океан плевался уже довольно холодной водой, принесенной течением от самой Антарктики. Ялик нырял по проливу две трети часа, пока Стайлз не причалил на песчаном затишье. Защищенное скалами, это место было от маяка далеко, и Стайлз еще с полчаса шел по гололобым камням. Остров был печален и пуст, лишь Око дельфина напоминало о жизни. Стайлз поднялся по отлогой спиралевидной кладке на небольшую площадку, открытую на запад, север и юг. Здесь стоял баллон с газом и была установлена горелка Ауэра — жалкое изобретение полувековой давности. Впрочем, Стайлз тут же изобличил себя в неблагодарности к родовитому, но не менее даровитому австрийцу: горелка излучала мощный и ровный свет. Высокий стеклянный цилиндр, в котором помещалась горелка, был хорошо вычищен Хуаном и еще не успел закоптиться. Манометр баллона показывал нормальное давление, газ поступал в горелку без всякой утечки. Стайлз поправил систему линз, осторожно протер тряпкой вогнутое сферическое зеркало, отражающее от цилиндра пучок света. Все было в порядке. Око дельфина зорко глядело в серые безбрежные воды Тихого океана. Он вернулся к себе уже под вечер и, ощущая забытую прелесть физической усталости, с аппетитом съел припасенный служителем ужин. Он уснул тотчас же, как засыпал когда-то в молодости. Океан глухо, всесветно шумел за стеной, зеленые звезды светили над домиком. Может быть, судно, ведомое его другом, уже в нескольких милях? Может быть, может быть… И он вновь сквозь сон ощутил приближение тревоги. Холод проник в его домик, но Стайлз долго не мог сбросить с себя тягучую пелену сна. Вернее, ему показалось, что он пробуждался слишком долго. Он вскочил и, не одеваясь, приник к окну, ища взглядом Око дельфина. В той стороне ничего не было видно. Он схватил бинокль и выбежал в ночь. Не чувствуя холода, он искал свет маяка, но видел лишь его неясные очертания. Око дельфина не подавало никаких признаков жизни. Оно словно дремало, надеясь на зеленые звезды, и океан вслепую катил свои валы на скалы пролива, шумел широко и надменно. Стайлз, согнувшись, вернулся в домик. Отбросив бинокль, он лег на кровать. Нет, он не сможет сейчас в одиночку преодолеть залив. Может быть, ему не столкнуть одному даже ялик. Куда же исчез этот проклятый старик? Вдвоем они бы смогли сплавать на остров. А может, ему все это только снится, может, это просто галлюцинации. Ведь старость предусматривает для человека не только пенсию… Но нет, он пока еще в своем уме. Око дельфина действительно не горит, старый Хуан прав. Но что произошло с Оком дельфина?! Стайлз, то забываясь, то вновь вскакивая, еле дождался восхода. Когда солнце осветило серые морские валы, он сбросил оцепенение, выбежал из дома и взглянул вдаль. Маяк блеснул и снова погас, блеснул вновь и вдруг загорелся спокойно и ровно. «Но ты же должен гореть ночью, — подумал Стайлз. — Почему ты горишь только днем? Черт возьми, я узнаю, почему ты не хочешь гореть ночью!» Вконец обессиленный, он швырнул на камни пустую бутылку, затем вошел в дом и с тем же чувством бросил свое тело на холодное и одинокое ложе. Он уснул тяжелым и пьяным сном, стараясь вернуть образ идущего из Панамы судна. Но только страх и тоска, впервые соединенные вместе, сомкнулись над спящим Питером Стайлзом. * * * Маяк горел весь день, и весь день Стайлз не мог найти себе места. Никогда в его жизни время не шло так медленно. Солнце, затканное охристой пеленой приближающегося шторма, не торопилось тонуть в серой океанской пустыне. Наконец оно опустилось совсем низко. Затем, растворенное водным горизонтом, расширилось, стало неясным и исчезло. Стайлз, сдерживая нервное возбуждение, не мигая, смотрел на Око дельфина. Холодные сумерки быстро сгустились, перешли в вязкую тьму. Маяк горел, казалось, все ярче и ярче. Стайлз, цепенея от холода, напряженно следил за ясным, все более отчетливым световым сгустком. От напряжения и все нарастающего ветра глаза заливало слезой. Он сходил в дом за свежим платком и сел на крыльцо, чтобы укрыться от ветра. Прошел еще час или полтора. Стайлз на минуту забылся и вдруг вздрогнул от какого-то внутреннего толчка, взглянул на Око дельфина. Ему показалось, что маяк начал медленно гаснуть. Да, маяк угасал, хотя и очень, очень, медленно. Прошел еще час: Око дельфина горело уже совсем тускло. Что же там происходит? В полночь маяк в последний раз блеснул слабым бескровным лучом и угас. Стайлз, потрясенный, вскочил на ноги. Нервная дрожь исчезла, когда он спокойно, но быстро вошел в дом и зажег огонь. Он отрубил от каната два толстых конца, плотно перевязал их бечевкой и сложил их в пустое ведро. Канистра с керосином стояла тут же, за дверью, он вылил из нее в ведро треть содержимого. Багор, с которым Хуан совершал свои путешествия к маяку, он видел еще вчера около ялика. Он открыл стол и достал нож — острый, с прямым клинком нож в инкрустированных ножнах, с ручкой, сделанной из моржового клыка, — подарок шведского моряка. Там, внизу, Стайлз поставил ведро с факелами на корму ялика, придавил его багром и плоским камнем, чтобы оно не опрокинулось во время качки. Затем осторожно начал сталкивать ялик на волну. Даже здесь, в бухте Хуана, прибой был довольно сильным. Волна дважды по пояс захлестнула Стайлза, прежде чем он прыгнул в ялик. Экономя силы, он начал грести… Он не знал, сколько прошло времени. Он греб и греб, ругаясь давнишними морскими ругательствами, когда вода уходила от него вниз и весла срывались с нее, кидая Стайлза назад. Он с трудом сориентировался по расплывчатым, еле заметным силуэтам рудничных строений, преодолел течение пролива и направил ялик под защиту вчерашних скал, к песчаной отмели. Стайлз вытащил ялик по отлогому спуску. Он взял багор, ведро с факелами, проверил сохранность спичек и осторожно, на ощупь, пошел к маяку. Он сел на камень, чтобы отдышаться: Око дельфина было совсем рядом. Шторм нарастал, ошметки пены с гребней волн долетали даже сюда. Шум воды со всех сторон давил, надвигался, заполняя весь мир, и Стайлз вдруг остро, впервые ощутил безбрежность воды и свое одиночество. Никогда, никогда в жизни не был он так одинок, как сейчас. Слепое Око дельфина еле угадывалось во тьме, океан шумел отрешенно и мощно. Но, может быть, сейчас где-то в этой черной безбрежной стихии идет заветное судно… Море бросает его с волны на волну, но капитан тщетно глядит в бесконечную темень и никто и ничто не предупредит его о жестокой опасности. Какая же сила вот уже четвертую ночь подряд гасит Око дельфина? Может быть, и впрямь существует нечто потустороннее, не понятное и не подвластное никому и ничему в мире. Но он должен зажечь огонь этого маяка! Он стар, но он ничего не боится. Чего может бояться человек, если он давно разучился бояться смерти? Да, но ты не боишься лишь собственной смерти. Только своей, собственной смерти. Смерть, например, Хуана тебе все так же страшна. Питер Стайлз трусливо спрятал куда-то в глубь сознания другое, бесконечно дорогое ему имя… Но оно вновь и вновь всплывало, прояснялось в его мозгу. И тогда он одним рывком поднялся с камня. Теперь он снова чувствовал силу своих мышц, он был снова силен и молод. Его движения независимо от сознания вдруг стали стремительны, бесшумны и целенаправленны. Он по-кошачьи быстро достиг маяка. Сердце его билось так же бесшумно и сильно, как в молодости. Он ловко нацепил на багор факел и, не зажигая его, начал осторожно двигаться вверх по отлогой спирали кладки. Темнота и безмолвие маяка жили отдельно от безбрежного, всесветного океанского шума. Стайлз осторожно двигался вверх, к площадке. Вот она, эта площадка, он поставил ногу потверже и затаил дыхание. Все было тихо и беспросветно. Лишь красноватое пятно света слабо краснело в центре круглого железного колпака, заменявшего крышу. Стайлз, холодея и становясь как бы совсем бесплотным, тихо достал спички. Он умел зажигать спички одной рукой. Он зажег спичку и быстро прикоснулся огнем к факелу. Факел вспыхнул, Стайлз поднял его над головой. Питер Стайлз чуть не выронил багор с факелом, его охватила дрожь омерзения… Стеклянный цилиндр горелки Ауэра был сплошь оплетен змеями. Они свились вокруг огня плотным клубком, пространства в петлях и кольцах более крупные заполнены были более мелкими, которые все еще проникали в эти пространства, ища свою долю тепла и света. Поэтому весь клубок еле заметно двигался, все это происходило совершенно бесшумно и даже несколько деловито. Две или три крупные рептилии с ромбическими узорами на жгутообразных телах составляли основу клубка. Дальше явственно различались пятнистые тела коралловых аспидов, переплетенных в кольца более темных рогатых випер и уже совсем тонких медяниц. Две или три головки изящно качались в воздухе, обнажая раздвоенные язычки, они с легким шипением клонились то вправо, то влево. Питер Стайлз не мог выдержать этого подлого зрелища. Он прямо в ведре запалил второй факел, сбросил на плиты первый и начал осторожно и с отвращением растаскивать багром змеиный клубок. Змеи, наращивая шипение, начали неохотно сползать с цилиндра, клубок ожил, зашевелился. Стайлз стоял теперь не двигаясь. Змеи убыстряли перистальтические движения. Они одна за другой сползали на плиты, извивались, двигались вниз, обтекая человека… Стекло цилиндра медленно освобождалось, вот осветились и замерцали маячные линзы, свет ударил в зеркальный вогнутый отражатель, и Око дельфина ожило. Маяк послал первый сигнал в ночной мрак гремящего водой океана. А они все ползли и ползли, трусливо обтекая человека, исчезая внизу вместе с шипением. Наконец хвост последней виперы исчез в темноте, и Стайлз удивился собственному спокойствию. Кому же впервые пришло в голову сделать змею олицетворением мудрости? Твари. Жалкие, подлые, бездарные твари! Вам хочется тепла и света, как и всем жалким, трусливым тварям. Пока вас греет щедрое и благородное солнце, вы недвижно лежите на горячих камнях, переваривая свою жалкую пищу. И только одна жажда продолжения рода заставляет вас сближаться друг с другом. Но солнце не может круглые сутки давать вам свет и тепло. И тогда вы устремляетесь к источнику света, который создан человеком… Питер Стайлз глядел на мощный огонь маяка и думал. Что ж, он может преодолеть отвращение, он может понять стремление этих жалких созданий. Но ведь свет маяка нужен всему океану. Почему же им, этим созданиям, нет до этого дела? Привыкшим к даровому теплу, к свету чужой мудрости, им чудится право на любое, не созданное ими тепло. А может, им вовсе не нужно тепло, а только один голый холодный свет? О, тогда надо признать змеиную мудрость, холодную, жестокую, которая никогда не может стать человечной. Но даже такая мудрость — всего лишь беспомощность. Не потому ли их так много и так они эгоистичны, что жалки и беспомощны? Они жадно стремятся к свету, не замечая, что и сам он, этот свет, задыхается от их близости. И все же они жалки со своим смертоносным ядом. Их зубы остры и безжалостны, но их все равно жаль, и это не похоже на ненависть. Они жалят сильных от собственного бессилия, потому что умеют лишь пресмыкаться. И поэтому их жаль, но им никогда не понять этой жалости. Не потому ли они так жестоко мстят жалеющим их?! …Стайлз долго стоял на холодных маячных плитах. Факелы догорали. Око дельфина освещало в темноте штормовое безбрежье. Он подошел ближе и еще раз проверил устройство. На кронштейне линзы безжизненно висело тело небольшой, видимо, погибшей змеи. Он наклонился, рассматривая это жалкое погибшее существо. И вдруг змейка, стремительно выгнувшись, ткнулась головкой под нижнюю челюсть Питера Стайлза… * * * Он еще сумел дождаться рассвета и, опираясь на багор, добраться до ялика. Тошнота и головокружение стали сильнее, когда он, тратя последние силы, в три приема стащил ялик к воде и перевалился через его борт. Но теперь сознание уже покидало Питера Стайлза. Подхваченный волнами, ялик медленно выметался на середину бухточки, несколько раз ударился бортом о прибрежные скалы. Затем его подхватило течением залива и вынесло в океан, который все так же отрешенно и широко шумел вокруг.